После письменности

Но в природе человек ведь не трудился. Практически все, что мы понимаем под "трудом", в истории человека появилось только лишь в результате сельскохозяйственной революции, после перехода на оседлый, фермерский жизненный уклад, то есть в неолите, около десяти тысяч лет назад. А раньше, в течение ста-двухсот тысяч лет, с тех пор, когда мы вообще можем говорить о "человеке" – о Homo sapiens, пользующимся языком, мыслящем, как мыслим мы и создающем культуру высокого воображения – мы жили словно библейские "птицы небесные": не сеяли, ни жали, ничего не накапливали в амбарах; кормил нас Отец наш Небесный. Что в антропологии называют охотничье-собирательской моделью.

Именно на такую жизнь были настроены наши тела, мозги, гены. Именно о такой жизни мы мечтаем в пейзажах средиземноморских отчизн наших древнейших богов и демонов.

Очередные открытия археологов и антропологов заставляют нас отступить от тезисов о спасительном характере земледельческой революции. Сегодня ей более всего соответствует проклятие Яхве, изгоняющего из Рая Адама и Еву:

проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься[33].

Качество и длительность жизни людей перед "упадком в труд" были значительно выше; даже рост этих людей был выше на 20 см. У них было более здоровое пропитание, более богатое питательными веществами, гораздо более разнообразное. Проживали они в большем комфорте, равенстве и покое. А прежде всего: они располагали существенно большим количеством свободного времени. Чтобы обеспечить свое пропитание, бушменам ХХ века достаточно было посвятить охоте и собирательству пищи полтора десятка часов в неделю; приблизительно столько же хватает кочевникам хадза из Танзании, продолжающим подобный образ жизни[34].

Что преднеолитические люди делали со всей своей оставшейся жизнью? Они не строили городов, не писали книг; не осталось каких-либо письменных реликтов их культуры. Они не собирали производственные избытки; они не обогащались.

"В этом веке мифов человек не был более свободен, чем сейчас, но невольником он был только лишь по причине своей человеческой формы. Поскольку его власть над природой была весьма ограниченной, его защищала и в чем-то высвобождало мягкое покрытие мечтаний. По мере того, как мечты преобразовывались в знания, могущество человека росло, одновременно становя нас – если можно так выразиться – "лицом к лицу" со вселенной. Чем же на самом деле является то могущество, в котором мы черпаем столько гордости, если не субъективным осознанием постепенного сживания человека с физическим миром? Его великие детерминизмы с тех пор действуют уже не как чуждые победные силы, но посредством мысли, колонизируя нас в пользу молчащего мира, субъектами которого мы стали.

Руссо, вероятно, был прав, считая, что для нашего счастья было бы лучше, если бы человечество держалось "золотой средины между праздностью первобытного состояния и ничем не сдерживаемой активностью нашей любви в самих себя", что такое состояние было "лучшим для человека", и что для того, чтобы из него выйти, был необходим "некий губительный случай", в котором можно распознать вдвойне исключительное явление – поскольку оно было единственным и запоздалым, заключалось оно в образовании механической цивилизации. Тем не менее, ясно то, что данное косвенное состояние ни в коей степени не является первоначальным состоянием, что оно предполагает и допускает определенную дозу прогресса"[35].

Способны ли мы представить себе возвращение к такому человечеству? Только – забросив легковесные утопии Руссо и его эпигонов – уже не на лоне природы, но на лоне технологии? Она, технология, уже окончательно лишит нас даже видимостей труда, соответствующего сбору грибов и ягод, равно как подходу под ветер к дикому поросенку.

Но от подобных потребностей она нас не избавит, совсем даже наоборот. Это технология по самой своей сути – посредством вписанной в нее целенаправленность, которая не зависит от культуры человека, но отражает глубинные законы действительности – навязывает нам мышление в режиме стремления к внешней цели.

Здесь неважно, то ли мы пользуемся технологией, то ли технология пользуется нами, мы остаемся под властью инструмента. До тех пор, пока мы живем в мире технологии, до тех пор, пока весь наш модус существования подчиняется победным очевидностям превращения в инструментарий.