Различие между публицистикой о завтрашнем дне и не связанным безотлагательностью мышлением, обращенным в будущее, более всего звучит в распространенном изумлении над абсурдностью этого второго понятия. То, что царит в средствах массовой информации, в политической и культурной текучке, чаще всего, никак не связано с выявлением долгосрочных трендов, тем более – с будущим идей.
На какой-то дистанции можно мудрствовать, опираясь на числа, статистику, чертежи; в большинстве из практических сфер эта дистанция составляет десять-двадцать лет. После этого нам остается лишь оперировать все более субъективно оцениваемыми вероятностями. И наконец – голыми возможностями и невозможностями.
Завтрашний день средств массовой информации и политики определяют вопросы типа: откуда нам взять работников? Как конкурировать с рабочей силой из Азии, из Африки? Как увеличить натуральный прирост? Как уменьшить показатели безработицы?
Будущее, видимое сквозь подзорную трубу идей, дрожит и мерцает от таких сомнений: раз все, что человек делает ради выгоды, способна сделать лучше и/или дешевле машина либо программа, то что придает направление и весомость жизням миллиардов людей?
Я не намереваюсь анализировать технологические основы данных перемен, равно как и возводить дворцы цифр: в какой год, сколько миллионов человек, за какой счет и т.д. Все эти проблемы наиболее изменчивые и более всего сложные для понимания людей непосвященных; впрочем, по тем же самым причинам они скучны для большинства и столь же не понятны. Меня же интересует тренд и последствия тренда для самого человека.
Ключевым здесь является различие между необходимостью труда и правом на труд.
Мы все меньше трудимся – как в пропорции рабочего времени к свободному времени в течение недели, так и в пропорции лет проработанных к годам "перед работой", то есть детства, образования, и лет "после работы", то есть пенсии.
В среднем, ожидаемая продолжительность жизни систематично растет, причем, в своей производной, то есть, возрастает темп такого прироста. В 1800 году она составляла тридцать два года, в 1950 году – сорок восемь лет, а в 2012 – семьдесят[10].
В июне 2018 года ВОЗ опубликовала уже одиннадцатую версию Международной Классификации Болезней. Под кодом MG2A там помещена новая позиция: "старость".
Даже если труд не исчезнет полностью и не исчезнет столь быстро, все равно, нас, вне всякого сомнения, ожидает фундаментальная ревизия его роли и значения в жизни человека.
Нашим правнукам мир, в котором необходимо трудиться, чтобы выжить, будет казаться дистопийным кошмаром, как для нас диккенсовский ад труда детей или эпоха колониального рабства.
Япония представляет собой цивилизационный полигон для множества утопий и кошмаров, которые для остального мира приходят лишь в туманных снах. Общество Японии уже обладает структурой будущей Твердыни Европа: долговечные, малодетные, без притока иммигрантов, придавленные золотым балластом культуры и традиций.
Япония прокладывает ухабистые пути долголетия отрядами столетних живчиков; их количество там уже превысило 70 тысяч, причем, почти 90% из них – это женщины. Уже в 2012 году Япония была страной с наивысшим предполагаемым значением средней долготы жизни на всем свете: восемьдесят лет для мужчин, восемьдесят семь лет – для женщин. Рождаемость повсюду неумолимо снижается наряду с повышением уровня жизни и образованностью женщин – Япония первой пристала к этому берегу: до наступления 2065 года ее население должно уменьшиться до 88 миллионов человек, то есть, почти на 40 миллионов. Невозможно бесконечно рассчитывать на молодых и плодовитых иммигрантов, раз у нас на Земле конечное число стран и конечная популяция а Япония никогда не открылась для чужих, культурно замкнувшись в собственном прошлом.
Вот две японские смерти, смерти с правого и левого берегов Рубикона без работы:
Слева –
Справа – смерь по причине утраты