После пожара

– Нет.

– На агентах, производивших захват и обыск, были нагрудные камеры. На каждом транспортном средстве – как минимум по одному видеорегистратору. Мы тщательно проанализировали все кадры и сумели составить четкую визуальную картину происходившего, запечатленную с разных углов. По этой причине я могу с абсолютной уверенностью утверждать, что Хани не выходила из западного барака после того, как агент Джефферис отпер дверь твоим мастер-ключом. Она с поднятыми руками вышла из главных ворот четырьмя минутами раньше, и в тот момент, когда освободили других детей, парамедики уже оказывали ей помощь.

– Я видела, как она выходила, – настаиваю я.

– Нет, Мунбим. Ее там не было.

– Видела, – повторяю я, чувствуя себя ребенком, упрямо цепляющимся за ложь даже после разоблачения, однако ничего лучше в голову мне не приходит. Все прочее я им рассказала, хотя для этого мне пришлось перебороть себя и свой страх. Осталась лишь одна тайна, и раскрыть ее я не могу. Не могу.

Агент Карлайл молча смотрит на меня.

– Я ее видела, – снова повторяю я. – И меня не волнует, верите вы мне или нет.

– Хорошо, хорошо, – вмешивается доктор Эрнандес. – Давайте постараемся сохранять спокойствие. Лишняя агрессия ни к чему.

– Я спокойна, – говорю я.

– Я тоже, – произносит агент Карлайл. – Мунбим, на одной из записей совершенно ясно видно, как ты целишься пистолетом в Беллу.

– Я вам про это рассказывала.

– Рассказывала. По твоим словам, Белла осталась лежать на земле, а ты направилась к западным баракам, чтобы выпустить запертых детей.

Киваю.

– Так я и сделала.

Агент Карлайл качает головой.

– Нет, не так. Ты действительно пошла к западным баракам, но не сразу. Камера четко зафиксировала, что, расставшись с Беллой, ты вошла в Большой дом и провела там почти шесть минут.

– Неправда. – Я начинаю повышать голос. – Сколько раз можно повторять?

– Мунбим, – обращается ко мне доктор Эрнандес. – Я понимаю твое желание защитить себя, в самом деле понимаю. Однако я надеялся, что мы достигли точки доверия.

– Я говорю правду, – упорствую я. Лицо горит, а руки начинают трястись. Хоть бы они не заметили. – Но спасибо, что пытаетесь вызвать у меня чувство вины. Большое спасибо.

Доктор досадливо морщится, его щеки розовеют, как я полагаю, от смущения.

– Я могу принести сюда экран и показать тебе запись, – говорит агент Карлайл. – Может, это освежит твою память?

– Не нужны мне ваши записи, – мотаю головой я.

– Значит, ты не хочешь рассказать, что произошло в Большом доме?

Я делаю глубокий вдох.

– Я не знаю, что произошло в Большом доме. Потому что не входила туда.

– А я убежден, что входила, – возражает агент Карлайл. – Точнее, это факт. Поэтому мне любопытно, что же ты от нас скрываешь.

Пожимаю плечами. Мне нечего на это сказать. Доктор Эрнандес подается вперед.

– Пожалуй, на сегодня закончим. Мунбим, мы знаем, как все это для тебя тяжело, и я бы ни в коем случае не хотел, чтобы ты думала, будто мы не ценим твою честность или отвагу. Мне кажется, крепкий ночной сон и некоторое количество времени, чтобы привести мысли в порядок, пойдут на пользу всем нам.

– Согласен, – кивает агент Карлайл. – Продолжим утром. Возможно, завтра мы что-то увидим в ином ракурсе.

– Отлично, – говорю я, хотя особого смысла в решении не вижу, ведь я обдумывала все это куда дольше, нежели они, и несколько часов ничего не изменят.

Доктор Эрнандес собирает свой портфель, и оба мужчины направляются к двери. Прежде чем отпереть дверь, агент Карлайл оглядывается, и выражение его лица поражает меня в самое сердце. Это не гнев и даже не разочарование, а сочувствие. Агенту Карлайлу меня жаль.

Дверь закрывается, я вперяю взгляд в стену, пытаясь унять сумасшедшее сердцебиение. Они не знают, твержу я себе. Вот и хорошо. Они не знают и никогда не узнают, если только ты сама им не расскажешь. Поэтому стой на своем.

Это вам не телефонный звонок в Управление шерифа, скрывая который, я, как оказалось, ошибалась насчет масштаба грозящих мне неприятностей. Если они выяснят, что я делала в Большом доме, мне отсюда не выйти. Никогда.

Я сижу за письменным столом и сознательно заставляю себя рисовать что-то другое, помимо утесов, моря и голубого домика. Я пытаюсь нарисовать Нейта – такого, каким его помню.

Кажется, буквально вчера он разбудил меня посреди ночи, чтобы передать мне телефон и ключ и сказать, что уходит, но в моей голове, видимо, творится что-то странное, потому что я не могу вспомнить, как он выглядел.

Я была уверена, что больше никогда не увижу Нейта, так, может, мое подсознание сочло, что сохранять его образ нет смысла, что поддерживать воспоминания о нем слишком больно? Я карябаю карандашом по бумаге, пытаясь каким-то волшебством сотворить картинку из воздуха: благородные очертания лица, зелень глаз, красивые полные губы, обычно приоткрытые в улыбке, от которой у меня все плавилось внутри.