После праздника

В ком больше Наталья нуждалась, в Вере или в этой квохчущей стайке? А пожалуй, ни в ком. Лежала на тахте, п р о п а д а л а, но в ее безволии Вере мерещилось что-то показное, нарочитое — все то же упрямство, упорство, которое никто, ничто не смогло сломить.

Так ради чего Вера к ней приезжала? Долг, что ли, ее призывал? А может, она нуждалась, все еще нуждалась в контрасте, доказательстве, как н е л ь з я,  н е  д о п у с т и м о? И, получив заряд протеста, отвращения, убеждалась в собственной правоте? Да, дело в том, что иногда она сомневалась…

Обрывки вспоминались. Как-то в купленных недавно «Жигулях» Вера с мужем по пути Наталью подвозили. Наталья уже с Лешей разошлась, пережила уже период «мертвой зыби», почти уже утешилась, кажется, кто-то у нее появился, а если и нет, все равно она приободрилась, хотя Вера знала, что ненадолго, смены такие вошли как бы в ритм — но до чего же все-таки Наталья была живучей!

Вот о чем Вера размышляла, сидя на заднем сиденье «Жигулей». Думала: если бы я столько курила, столько глотала снотворных, потребляла бы такое количество уксуса, рыдала бы так, что внутренности чуть не лопались, плясала бы до утра, влюблялась бы, и каждый раз непременно  с м е р т е л ь н о, писала бы многостраничные любовные послания, звонила бы по телефону ночью в другой город, изнемогая, п р о п а д а я, все бы расходовала до дна — да что бы, черт возьми, от меня осталось?

А Наталья, поди же ты, сидит, развалясь и вместе с тем стройно, темные волосы собраны в хвост, перехвачены небрежно резинкой, и улыбается, болтает. Нес-ча-а-стна-я! Сокрушенная, неправедная и такая все еще привлекательная. Как щедро наградила ее природа. Тратит, тратит молодость, красоту, а все в ней не убывает. А я…

Вера думала: а я? Чего мне-то все стоило! Каждое обретение, малейший сдвиг — сколько усилий, какое напряжение — и какая же сразу усталость наваливается, если только позволить себе ее осознать.

Встаю утром, шатаясь от слабости — спать хочется. Но лучшие мысли по утрам, и непременно упражнения, прыжки, наклоны. А завтрак? Я есть хочу, хочу вкусное, а глотаю овсянку без соли. К вечеру без ног валюсь, а мои сны? Месиво из интриг служебных, обошли, не упомянули, неудовольствие от сделанного за день, все просчеты, неточности разрастаются в кошмарных уродцев, злорадно вопящих, что я бездарна, бездарна! И окружающие ко мне плохо относятся, завидуют, цепляются, да и сама я виновата, не умею ладить с людьми. Потому что раздражена, замучена собственным тщеславием, упертостью в свою работу.

Да я влюбиться хочу! Хочу помолодеть, стать беспечной, легкой. Права Наталья, что есть важнее любви? Что больше радости приносит, дает ощущение счастья, смысла? То есть, когда любишь, бесполезные рассуждения, попытки смысл выискать отпадают как совершеннейшая ерунда. Боже мой, да я ведь, по сути, и не жила вовсе…

Наталья на переднем сиденье болтала с Вериным мужем. Вера видела ее профиль и профиль мужа, рискующего проехать на красный свет. Еле успел затормозить, Вера хмыкнула. Нет, конечно же, она не ревновала, чувство ее было сложнее, болезненнее. Несправедливость — вот что ее задевало. С начала самого было несправедливо и длится до сих пор. Несмотря ни на что. На ее, Веры, кропотливое усердие и на Натальино безудержное разбазаривание — и не то что победить, даже сравняться ей не удается. Именно в самом главном, сущностном. Потому что и поныне она, Вера, не понимает, где же оно, самое основное, как искать его, в чем?

…Прошло несколько лет. Наталья, после развода с Лешей, жила снова в центре, в хорошем кирпичном доме, но в квартире однокомнатной. Этапы? Из пыльных, загроможденных вещами хором — сюда, где мебели почти не было, телевизор на хлипких ножках, черно-белый, комната, правда, большая. А сын, студент, женившись на втором курсе, перебрался к родителям жены.

Наталья угощала Веру тортом «Прага». По-видимому, запасов никаких в доме не держалось, и чай пили спитой, и сахарного песка на донышке. А для кого запасаться, для чего? Наталья существовала по-холостяцки.

Она постарела. Красилась, но небрежно, и от седых прядей пестрой казалась голова. По-прежнему много курила, по-прежнему точно захлебывалась нетерпеливостью, жадностью к недополученному, отнятому, ушедшему и недооцененному по собственной уже вине. Такая догадка, пожалуй, теперь в ней возникала. Но не как раскаяние, нет. Погружаясь в свои несчастия, она, что ли, испытывала наслаждение?

Измятый воротник несвежей кофточки, дом не прибран, спертый воздух и что-то вызывающее во всей этой общей запущенности, словно кому-то в укор. Будто поняв, что праздника ей уже не дождаться, она задумала другую крайность — отказ от каких-либо попыток всплыть, нормализовать свою жизнь. Да, одиночество, полное, непроглядное. Торт «Прага», не вынутый из картонки, нарезаемый кухонным с зазубринами ножом, щербатые чашки — не лакомство, а скорее издевка над собственной бесхозяйственностью, собственными претензиями, надеждами былыми, иллюзиями, которые пришло будто время разом перечеркнуть.