После праздника

Они словно забыли о сыне, обсуждали, когда собраться, что взять с собой, стоит ли брать и лыжи. Мать посуду убрала, отец журнал читал, сын встал, к дверям двинулся, оглянулся. И прекрасно, подумал, и замечательно. Но что-то его кольнуло. Пожалуй, ему бы хотелось одновременно существовать и  т у т  и  т а м. Он был у них единственный и сознавал особые свои привилегии. Его старались воспитывать строго, но так им трудно бывало чего-то его лишать.

Олег Петрович Орестов только однажды ударил сына. Мите тогда исполнилось пятнадцать лет. Как-то после уроков в конце марта он поехал на электричке по Белорусской дороге с приятелем на пустующую в зимний период дачу, куда приятель его пригласил. Телефона поблизости не было. Вернулись на следующий день, рано утром. Митя перед началом занятий в школе домой забежал.

Он не успел даже ничего объяснить. Отец, в майке, всклокоченный, страшный, втащил его, ни слова не произнося, в кухню — и у Мити искры посыпались из глаз. Он так обалдел, что протестовать и не пришло в голову. Из носа у него поползла кровь, он слизнул ее, глядя на отца, так же молча.

Мамы не было. Он хотел было спросить, где она, но его точно парализовало. Отец молчал. На столе стоял стакан с недопитым остывшим чаем, на тарелке сох сыр. У Мити запершило в горле, он чихнул, и слезы из глаз брызнули. Он вовсе не собирался плакать. Он просто ничего не понимал. Отец сказал: «Садись и не двигайся». Он сел. Отец закурил сигарету. Рядом в родительской комнате дверь скрипнула, Митя было вперед подался: мама здесь? Отец повторил тихо, сипло: «Сиди».

Отец рассказал — коротко, как чужому. Давно, когда Орестовы окончили институт, они уехали по распределению в другой город. У них родился сын. Ему было четыре года. Он качался на качелях во дворе. Мать из окна выглядывала. Сын качался. Качели были высокие, укрепленные на столбах. Сын качался. Мать выглядывала. Выбежала из дома на крик. Сын лежал на земле. Его столкнул какой-то чужой мальчик. В больнице сказали, что задеты почки. Сын умер через три дня.

Оказалось, что у дочери Веры Дмитриевны подвенечное платье все было расшито ландышами, а в руке она держала букет, перевязанный лентами, и никто бы не подумал, что цветы искусственные. А сестренка невесты тоже в длинном явилась и в перчатках — да, сумели достать. Словом, все было великолепно. Вера Дмитриевна, рассказывая, просто-таки сияла, а Валентина, ее слушая, в уме прикидывала: ой, сколько забот!

Слушали и все остальные. Все, можно сказать, в разговоре участвовали. Руки не отрывались от работы, ловкие, привычные женские руки, но новость, конечно же, всех захватила: дочка Валентины замуж собралась.

Валентина крепилась, зарок даже дала: если и шепнуть кому, то лишь самой близкой подружке, Муське, чей рабочий стол стоял вплотную к Валентининому столу. Но Муська разохалась, руками всплеснула. «Перестань, замолчи!» — Валентина ее в бок толкнула. Но Муська еще пуще в хохоте зашлась, бросилась целовать, обнимать Валентину, та отбивалась, и, разумеется, все навострили уши: ну-ка, что там случилось, говори!

Их коллектив отличался своеобразной требовательностью. С планом, само собой, каждый обязан был справляться, лентяи, ротозеи здесь не задерживались, но самым важным было определить нового человека: кто ты есть? Так, в упор, новичка встречали, и редко кому удавалось увернуться от пристальных женских глаз.

Тут все друг про друга все знали. Тайн, загадок не оставалось почти. Руки делали свое дело, и это Вовсе не мешало спрашивать, отвечать, а для отмалчивания должны были найтись веские причины. А впрочем, разве не легче становится, когда выговоришь наболевшее? И опыта, кстати, набираешься, умея слушать.

Ну, а опыт у работающих тут женщин имелся разнообразнейший. Из тех, кому было за пятьдесят и поболе, мало кто предполагал, что когда-либо займется столь тишайшим, безобиднейшим, истинно женским занятием. Старая гвардия в этой мастерской состояла из личностей прелюбопытных, биографии некоторых могли показаться нереальными, разительно не соответствующими их теперешним лицам, обыкновенным, женским. Но мужчины, верно, и не вынесли бы подобное. Уже не раз доказывалось, что мужчинам соревноваться с женской жизнестойкостью, женской приспособляемостью бывает непосильно.

Теперь они, склонившись над куском шелка, рисовали по изготовленному трафарету изящных птичек. Мастерская была светлая, хорошо оборудованная, с вытяжкой — красителями гораздо меньше воняло. Им предоставлялась возможность сравнивать. До того они работали в полуподвале жилого дома, жильцы которого постоянно писали жалобы на эту самую непотребную вонь. А они ею дышали, а после окончания смены чуть не сдирали пемзой кожу с рук, стараясь отмыть въевшуюся краску. Перчатки не помогали, да и в перчатках совсем не то было ощущение — истинные умельцы в перчатках не работали.