После Путина

В экономической стратегии Путина логика «организованного равновесия» воплотилась прежде всего в том, что параллельно с условно либеральными преобразованиями, способствующими интенсивному росту экономики, развивались крупные проекты государственной важности и осуществлялись реформы, направленные не на устранение государственного управления экономикой, а на его оптимизацию. Например, пенсионная реформа вполне могла вылиться в типичную для неолиберализма приватизацию пенсионной системы, однако вместо этого государство сохранило за собой ответственность за пенсионное обеспечение своих граждан. Показательна и внешнеэкономическая деятельность: в течение первого срока президентства Путина создано Единое экономическое пространство с Белоруссией и Казахстаном; и если бы не первая украинская катастрофа в 2004-м, то в ЕЭП входили бы четыре крупнейшие постсоветские экономики. Тогда же создаётся и Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС), организуется Зона свободной торговли в СНГ — в общем, интенсивно идут интеграционные процессы на постсоветском пространстве. Нужно это свободному рынку? Да ни в коем случае. Для свободного рынка есть ВТО (куда Россия вступила и, пожалуй, всё-таки зря, хотя некоторые инструменты этой организации пригодились), есть неолиберальная глобализация; а интеграция на отдельно взятом и крайне неприятном для «западных партнёров» пространстве — это сугубо государственническая, а не рыночная задача.

Кстати, это направление в путинской экономической стратегии имело огромное политическое значение, помимо всех экономических эффектов. Значение, связанное всё с тем же восприятием политики на символическом уровне, о котором я уже писал в главе «Между элитами и страной». Российскому обществу от экономики нужен не только налаженный быт и повседневный комфорт. Для социального сознания российских граждан важны символические аспекты экономики — прежде всего два. Первый: масштабность, причём выходящая за рамки прямой выгоды или пользовательских проектов из разряда автобанов или метрополитена. Масштабность обеспечивается либо «стройками века» (и этот аспект в достаточной степени был реализован путинской экономикой, о чём ещё будет разговор), либо такими экономическими проектами, которые по определению имеют государственное и мировое значение. В этом смысле многие российские граждане могли не понимать в полной мере всех экономических целей постсоветской интеграции, но все три сугубо экономических проекта — ЕЭП, ЕврАзЭС и ЗСТ в рамках СНГ — воспринимались ими как несомненный политический успех, как восстановление того величия, которое, как говорится, в карман не положишь, но оттого только ещё больше гордишься им. По той же причине с абсолютным восторгом эти процессы воспринимались и жителями бывших советских республик — не всеми, но многими. Так называемыми «советскими» людьми и «советскими» детьми, для которых Москва осталась главной столицей. Для них, не получавших никакого проку от экономического эффекта постсоветской экономической интеграции, был жизненно важен эффект символический, это я вам ответственно заявляю как представитель «советских» детей. Вот этого либеральным догматикам никогда не понять, у них вообще плохо с восприятием символических аспектов экономики. Кстати, вы знаете, что глубина восприятия символов отличается в зависимости от культуры? Например, нематериально ориентированные амазонские культуры или аналогичные культуры Индии формируют гораздо более глубокое восприятие символов, чем европейская. Говоря примитивным языком, в том символе, в котором европеец «прочитает» три слоя, индиец обнаружит семь. По крайней мере, так утверждают многие социальные антропологи. Не уверен, что эта теория не была опровергнута со времён моего студенчества, но что-то подобное такой разнице есть и между европейской и русской — в самом широком смысле — культурами.