После России

Перед лицом угрозы обострения конфликтов, сознавая необходимость преодолеть и поправить те исторические ошибки и те насильственные действия, которые лежат у истоков нынешнего Союза (на самом деле более чем когда-либо разъединенного и раздираемого ненавистью, взрывами нетерпимости и сепаратизмом), группа советских и зарубежных интеллигентов решила встретиться и начать диалог о путях обновления, которые были бы не только политическими и институциональными, но также культурными и моральными.

Видные представители культуры, литературы, политики и журнализма (среди них десять редакторов ведущих советских печатных органов, охватывающих без малого 60 миллионов читателей), русские интеллектуалы из эмиграции и западные интеллектуалы обсуждали в беседах за «круглым столом» и в многочисленных сопутствующих встречах проблемы спасения и выживания.

Конференция представляла поистине беспрецедентное событие европейского масштаба благодаря количеству и уровню участников, разнообразию представленных позиций.

Вот лишь беглые заметки на полях моего журналистского блокнота.

Активным участником римских встреч был Леонид Плющ. Он довольно долго верил в коммунизм. Вчерашний диссидент, отсидевший срок, приехав на Запад. он объявил себя марксистом. Объявил честно, мужественно. Но как только Леонид пообщался с французскими коммунистами, он окончательно разочаровался в марксизме и понял, что во многом глубоко заблуждался.

На встрече украинец Плющ повел разговор о национальных проблемах. Плющ сомневался, есть ли смысл вообще сохранять какую-либо федерацию, конфедерацию или союз? Удержание силой, в узде только затягивает агонию, делает политические разводы более мучительными. Вот и Александр Солженицын, считает Плющ, недостаточно последователен: он за сохранение формы какого-то российского союза. Но при этом по отношению к украинцам допускает оскорбительные выпады. И с отношением Солженицына к сепаратизму Плющ решительно не согласен. Никто не «распалял» сепаратизма, считает он, сепаратизм распаляла сама история. И призывы к единению и сохранению Союза — это добрые намерения, но только вот легко ли их сегодня реализовать. А впереди, считал оратор, может случиться самое страшное — гражданская война. И сейчас, когда упущено время, сегодня главное в деле, а не в идеях, какими бы красивыми эпитетами они ни обкладывались: русская идея, украинская идея, западная идея. Сегодня главное — остановить страну, народы от сползания к братоубийственной гражданской войне.

Главная цель римской встречи — попытка примирения враждующих, противостоящих сил — консерваторов и демократов, левых и правых. Слишком тяжко положение Отечества, слишком чревата наша жизнь новой гражданской войной. Но чтобы добиться мира в дне сегодняшнем, надо примирить с настоящим и наше прошлое. Разве многие из нас еще и сегодня не сомневаются, что и впрямь надо было белым бить красных, а красным откликаться таким же кровавым террором? Разве неважно сейчас понять общую причину наших национальных несчастий, прийти к мысли, что гражданская война была общим бедствием вне зависимости от того, на чьей стороне было больше «правды». Символом такого примирения в истории мог бы стать общий памятник жертвам гражданской войны, такой, какой, к примеру, воздвиг Франко в Испании, в Долине павших.

Заключительный документ встречи — «Римское обращение» — рождался, можно сказать, в муках. Заготовку привез из Парижа Владимир Максимов, но она показалась излишне резкой, напористой, поэтому было решено ца основе этого отправного варианта создать новый. Участники встречи обкатывали каждую фразу, взвешивали каждую мысль. Любой мог дополнить текст воззвания. уточнить, предложить что-то свое. Говорили взволнованно, жарко, но конкретно. Дело доходило до резких противостояний и споров. Лично у меня, к примеру, вызвала сомнение фраза в самом начале документа, где говорилось о том, что «заканчивается существование одной из величайших империй в истории человечества». Как это так, думал я, «величайшая империя»? Ведь понятие это воспринимается явно в положительном контексте, а значит, и как бы образцово. Если так, зачем же желать разрушения этой самой замечательной империи? По-моему, здесь более подходящими были бы такие сравнения, как «одна из жесточайших империй», на худой конец, «одна из последних империй».

Меня удивило, что никто не заметил этого явно торчащего, как сломанная кость, противоречия. Обсуждение текста обращения ушло дальше, а я все не решался поднять руку и попросить слова. Оно почти заканчивалось, когда на сцену вышел Владимир Крупин и слово в слово высказал свои сомнения по этому же поводу. Из зала стали предлагать свои варианты — «жесточайшая», «кровавая». Но я так и не понял, приняла ли редакционная коллегия замечание Крупина, до тех пор. пока в «Комсомольской правде» не прочел, я бы сказал, немного усеченный и резко изменившийся в сторон) смягчения формулировок вариант максимовского воззвания. «Величайшая империя» в тексте почему-то осталась.