После России

Жилось, конечно, нелегко, немецкая марка все падала и падала и уже почти ничего не стоила. До сих пор помню какого-то господина, стоявшего сзади меня в очереди и с глубокомысленным видом произносившего (так и не понимаю, была ли это шутка): «Все очень вздорожало». Когда в магазинах уже не было ни хлеба, ни мяса и жизнь стала невыносимой, мы переехали в Саар, где жил Горький. Я скажу вам об одной детали, о которой я крайне редко рассказываю, но именно она решила все. Ходасевич все время думал, что пройдет год, два — и мы вернемся, но прошло три года, и истек срок действия наших так называемых красных паспортов. Их номера были, кажется, пятнадцатый и шестнадцатый. Первый вроде бы значился за Эренбургом. Одними из первых мы законным образом выехали из России и таким же законным образом хотели вернуться домой. Так что, когда Ходасевич собрался в консульство, я была спокойна и даже не хотела с ним идти. Я была уверена, что визы нам продлят. Из консульства мы вернулись убитые: нас известили, что паспорта выданы на три года и что мы немедленно, чуть ли не на следующий день, должны покинуть пределы Франции. Ходасевич почувствовал, что нам отрезают путь. И сразу же как будто по чьей-то команде перестали приходить переводы на получение гонораров за пьесу, которая с огромным успехом шла в Малом театре. Ходасевич был переводчиком пьесы, и деньги, до этого регулярно высылаемые из Москвы, нас очень поддерживали. Так вот, оказывается, был, не знаю, гласный или негласный, такой закон: не продлять паспорта тем, кто брал его на год или два. Это только в легенде, что Ходасевич якобы сказал: «Я эмигрант, и я не поеду в Россию»…

О первом гонораре за рассказы об эмигрантском пролетариате Нина Берберова вспоминает так. Году в двадцать седьмом, чтобы заплатить за квартиру, в которой жила с Ходасевичем, она стала писать для газет небольшие рассказы о жизни простого русского люда. Прибывшие из России молодые люди разных сословий и званий шли работать на заводы Рено. Надо было жить, и надо было выжить. Кто-то открывал крохотную продуктовую лавчонку, кто-то сапожную мастерскую, красильню. Так вот, после нескольких публикаций, когда ее имя стало уже известно, один русский сапожник отказался брать с нее деньги за починку каблуков «Спасибо, что вы не гнушаетесь нашей жизнью», — сказал он при этом.

— Сейчас, когда меня стали вдруг издавать и переиздавать, я боюсь, как бы при переводе не пропал колорит русской речи той поры. Ведь это был старый русский язык офицерства и солдат преимущественно Юга России, язык Добровольческой армии. Русские мужчины как бы заменили полмиллиона французов, перебитых на фронтах войны, и большинство из них переженились на француженках. При этом многим пришлось изучать язык, и переделанный французский сленг на русский звучал подчас безумно трогательно. Например, слово «душ» — по-французски это «нежно». Я однажды слышала, как один говорил другому, выйдя из проходной: «Пошли в кафе, выпьем по стаканчику вина, только ты к ней (по-видимому, к барменше) с душманчиком подходи».

— Нина Николаевна, известно, что вы сдержанно относитесь к религии, но можно ли эмиграцию назвать вашим тяжелым крестом?

— Да, это был мой крест — то. что я жила в чужой стране. Конечно, вы можете возразить: у вас успех, вас издают повсюду, вы знамениты. Но все это случайность. Случайность, что я дожила до моих лет. А мой успех, издания, мой приезд в Москву, наконец. — это тоже чудо, неожиданное чудо.