После России

— Да, какие-то произведения искусства нам остались в наследство. Моя бабушка, герцогиня Кобурдская, оставила в наследство своим дочерям кое-какие редкости. Моей матери достались русские портреты. Например, этот портрет Александра II, который вы видите. Император со своим любимым рысаком. Портрет хорош тем, что художник писал лошадей, и хорошо писал. Главная фигура на этой картине — рысак. Кстати, картина довольно известная, я видел множество ее репродукций. Есть произведения живописцев, скульпторов, запечатлевших членов дома Романовых. Что-то вы видите на этих стенах, что-то находится в Бретани и в мадридском доме.

— У вас есть архив? Какова его судьба сейчас и что будет с этим архивом?

— Архив, безусловно, содержит немало интересного материала. И когда-нибудь, в подходящий момент, я думаю, можно будет частично или целиком предать его гласности. Если когда-нибудь представится возможность мне приехать на родину, некоторое время там пробыть или совсем остаться, обосноваться, то, конечно, я бы взял с собой архив.

— А каковы сегодня, отношения внутри дома семьи Романовых?

— Фактически никаких особых отношений нет. По той простой причине, что те, кто остались и являются родственниками, не являются больше членами императорской фамилии. Они живут как частные лица. И многим это не нравится. Но против закона идти невозможно. Особенно в нашем положении изгнанников, беженцев, эмигрантов. Единственная твердая, непоколебимая вещь, за которую мы обязаны' держаться. — это наши законы. Если мы будем ими пренебрегать, все распадется окончательно, все расплывется, утратится. Так что у нас вроде бы есть права, но нет власти.

— Значит, для вас власть — это нечто символическое, не так ли?

— Да, конечно, но откуда она может быть.

— А русские, живущие во Франции, признают в вас государя?

— Для монархистов, не терявших связей с Россией, с традициями, я император.

— Ваше Императорское Высочество, как вы оцениваете прожитую жизнь? Была ли она удачной, счастливой? Или нет?

— Личная жизнь, я считаю, чрезвычайно счастлива. Я благодарю господа за то, что он помог мне пройти через жизнь, которая была нелегкой, целым и невредимым.

— Бывали ли в вашей жизни трагические моменты?

— Во-первых, конечно, как в жизни всякого человека, крупным горем была потеря родителей. И чрезвычайно тревожным и печальным было пришествие второй мировой войны. Война приняла уже такие размеры, которые неизбежно должны были привести к катастрофическим последствиям для обеих сторон. В особенности нам было тревожно за судьбу нашей собственной родины. Она вышла из войны победительницей, но, несмотря на все надежды, которые мы тогда питали, период послевоенный оказался немногим легче, чем довоенный, даже в некотором отношении тяжелее. Это были моменты личной жизни моей семьи и близких мне людей. Это были самые тяжелые моменты в моей жизни. Остальное по сравнению с этим — мелочи.

— Цель вашей жизни?

— Цель и смысл моей жизни и надежда когда-нибудь до смерти моей иметь возможность быть полезным родине. Единственное оправдание нашего существования — готовность служить ей. В любой форме, в любой деятельности. И не обязательно на троне.

— Как вы чувствуете, что будет с Россией?

— Я вообще стараюсь избегать роли пророка — это несерьезно. Мы можем выражать надежду на какое-то дальнейшее развитие государства. И надежда всегда остается одна и та же: чтобы наша страна нашла наконец нормальный образ жизни, где человек может свободно развиваться, свободно заниматься тем, чем он хочет. На пользу стране и не в ущерб себе самому.

Октябрь 1989 г.

«ЧТОБЫ ПИСАТЬ ПО-СВОЕМУ, Я В ТЮРЬМУ ПОШЕЛ» —…Нет, не думал, что буду известен. Известным я стал после процесса. Я даже не знал, каким будет суд: открытым или закрытым. Следователь мне заявил, что он не знает, соврал. Процесс широко освещался в прессе, но я об этом не ведал. Поэтому было ощущение глухоты. Мне казалось, что впереди — полное забвение. Крышка. Ночь, Но я понимал, я чувствовал: неестественно писателю признавать себя преступником.

…За окнами смеркалось. Мы не заметили, что сидим почти в темноте. Я не видел лица своего собеседника, но седоватая его борода лопатой как бы высвечивалась в полумраке. Только я подумал о бороде, как Андрей Донатович сказал: