После России

Вернувшись из Вандеи с детьми в Париж, Марина Ивановна отправила в Швейцарию седьмого ноября несколько слов на открытке, изображавшей Бельвю — пригород Парижа, где только что поселилась ее семья:

«Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина». Она отослала открытку на адрес замка Мюзо. Но Рильке там уже не было.

По странному совпадению он жил в это время в Сьере в гостинице, носившей то же название — «Бельвю». Он умер 29 декабря.

В самый канун Нового года о его смерти Цветаевой сообщил Марк Слоним.

Весть эта была тем страшнее, что до Марины Ивановны никаких известий о ходе болезни Рильке не доходило. Связей с друзьями поэта у нее не было, пресса молчала.

Оставшись в этот день дома одна — со спящим сыном, она села к столу и взяла в руки перо.

Письменное слово — ее спасательный круг в самые тяжкие минуты жизни; даже тогда, когда нет уже на земле человека, к которому оно обращено.

Два письма написаны Цветаевой в эту новогоднюю ночь. И первое — к Рильке: «Любимый, я знаю. Ты меня читаешь прежде, чем это написано…» — так оно начиналось. Почти бессвязное письмо, нежное, странное.

Дом в Бельвю, где поселилась семья Цветаевой осенью 1926 г.

Цветаева и Рильке

Скульптура работы Н. А. Матвеева. 1980-е гг.

Но именно в таком виде, не исправляя и не редактируя, она отошлет его — Пастернаку! Присоединив отдельное письмо Борису Леонидовичу — нарушавшее его запрет на переписку…

Лучшие цветаевские произведения всегда вырастали из глубоких ран сердца.

7 февраля 1927 года была завершена блистательная цветаевская поэма «Новогоднее». Подзаголовком проставлено: «Вместо письма».

…Что мне делать в новогоднем шуме
С этой внутреннею рифмой: Райнер — умер.
Если ты, такое око — смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть,
Значит — тмится! Допойму при встрече —
Нет ни жизни, нет ни смерти, — третье,
Новое…

Глава 5 Медон

1

«Версты» закончились на третьем номере — из-за недостатка средств. Журнал не оправдывал финансовых затрат, расходился плохо. А главное — время не стояло на месте, и вместе с ним брожение умов в среде русской эмиграции.

Год от году нарастала популярность евразийского движения, зародившегося еще в самом начале двадцатых годов. Именно тогда вышли в свет первые книги и сборники, авторами которых были ученые-эмигранты — Н. С. Трубецкой, Г. В. Флоровский, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский. В статьях и книгах речь шла об особенностях географического положения русского государства, вобравшего в себя черты Европы и Азии. Авторы сходились на том, что результатом этого положения явилась самобытность российской истории, культуры, экономики, религии. И потому, утверждали они, национальное возрождение может наступить только через православие и понимание России как «не Европы и не Азии, не смеси их, а особого материка — океана — Евразии».

Пафос евразийской концепции был открыто антизападническим и сочетался с критикой предреволюционных умонастроений русской интеллигенции. Все это звучало в высшей степени актуально для людей, вынужденных покинуть свою родину и ощущавших внутреннюю чуждость европейскому укладу.

Евразийцы решительно не принимали советскую власть. Их критика была направлена против узкоматериалистического миросозерцания большевиков, а также против их экономической программы. Но они устали от постоянного унылого обличительства большевистских порядков в России, заполонившего страницы эмигрантской печати, от этого вечного «плача на реках вавилонских».

Когда вышел в свет первый номер «Верст», его сразу назвали «евразийским» изданием, хотя оснований для такой аттестации было не слишком много; скорее всего, гипнотическое действие оказало имя Сувчинского на обложке журнала.

Сергей Яковлевич Эфрон поначалу открещивался от личного участия в евразийстве. Но еще в феврале 1926 года (то есть вскоре после приезда в Париж и знакомства с Сувчинским) в письме к своему другу Недзельскому в Прагу он сообщал: «…самое интересное, творческое и живое в эмиграции объединено в евразийстве».

Примкнул он к евразийцам во второй половине 1926 года. Путь от настороженности и некоторой опаски до полной поглощенности основными идеями (и их адептами) был пройден стремительно. При более близком знакомстве Сергею Яковлевичу понравился евразийский подход к национальному самосознанию — «через самосознание культурное», как определил он сам в письме тому же адресату. Ему же он напишет: «Евразийство демократичнее и левее всех существующих за рубежом групп».

«Демократичнее и левее» — вот что прельщает Эфрона в первую очередь. И к концу того же года из просто сочувствующего он превратился в единомышленника. А в декабре уже принимал самое деятельное участие в создании Евразийского клуба в Париже.