После сделанного

Здесь он подготовил необходимые документы о проведении идентификации почерков на ордере и заявлении Децкого. Скудость сведений не допускала широкого построения версий, но контуры их намечались, какая-то работа в уме уже велась; в частности, тяготило предположение, что Децкий сам снял двенадцать тысяч и по неизвестным причинам придает этому вид воровства. Возможно, в силу каких-либо семейных обстоятельств решил развестись и таким способом разрешает материальные вопросы в свою пользу. Однако не верилось, что он снял деньги лично. В этом случае находила понятное объяснение и кража облигаций. Они имеют номинальную стоимость, никогда не исключается возможность выигрыша, их легко обменять на деньги в любой сберкассе, чего нельзя сделать с золотом или вещами, реализация которых через магазин связана с предъявлением документов, а продажа с рук требует осмотрительности. Становилось понятно, почему он не тронул домашнее золото. Будь здесь замешан обычный вор, едва ли осталась бы в квартире хоть одна золотая пылинка. И обычный, рядовой вор не рискнул бы явиться в сберкассу: надо подделать подпись, для чего необходимо особое умение или длительный тренаж, и надо точно знать, что владельца книжки помнят слабо. И обычному вору нет никакого смысла возвращать книжку в чемодан. Разве что ради насмешки. Но для черного юмора хватило бы вполне прислать ее доплатной бандеролью. Результат тот же, риска - нуль. Да и какая радость обычному вору насмешничать, держать при себе чужой документ, опасную вещественную улику. Он после неожиданного успеха избавился бы от нее возле первого водостока. Помимо золота обычный вор взял бы кое-что еще. Зная из суммы своих наблюдений за квартирой, что хозяева уехали на весь день, а в те знойные дни это не подлежало сомнению, и выходит, не опасаясь немедленной погони, вор все же оставил в шкафу две шубы, каждая в несколько тысяч, хотя мог упаковать их в саквояж или пакет. Вошел, вышел, сходил в сберкассу, вернулся и вышел. Очень уж лихой, рискованный малый.

В ход своим мыслям Сенькевич пометил проверить алиби самого Децкого на день двадцать четвертого июня: у кого был на глазах; не исчезал, не отлучался ли с дачи под предлогом купания или прогулки; если отлучался, то на сколько; есть ли рядом соседи с машиной, не обращался ли к ним.

Вспоминая слова, манеры Децкого, окрик его на детей, Сенькевич нашел ему такое определение - энергичный и холеный. Даже растерянность, и волнение, и скверная ночь накануне не смогли затемнить той особой холености, какую дает упорядоченная, хорошо обеспеченная жизнь, жизнь без ограничений. То же чувствовалось и в жене Децкого - холеная молодая женщина с широкими привычками, всегда, как показывал ее гардероб, добротно и дорого одетая, избавленная от всех потерь здоровья, какие следуют из материальных недостатков. Сыр в масле.

Дальнейшее думание ничего к этим наметкам не прибавило. Сенькевич пошел к начальнику, поставил в известность о первых шагах следствия и договорился, что в помощники возьмет лейтенанта Андрея Корбова. Сенькевичу импонировали в нем интеллигентность и редкая чувствительность к настроению другого человека; он некоим образом улавливал состояние души собеседника и умел соотносить с этим свое поведение. Работать с ним Сенькевичу было легко.

Затем он сходил в столовую, а после обеда засел готовить к передаче в суд прошлое дело; эта работа заняла остаток дня. Он вышел на улицу в седьмом часу и поспешил на троллейбусную остановку. Машины шли плотно, но все другие номера. Наконец появилась нужная "тройка"; толпа бросилась штурмовать двери - и напрасно, - втиснуться не удалось никому. Сенькевич посмотрел, посмотрел и счел за лучшее отшагать пару остановок пешком. Но тут к нему пришло размышление, что эти полчаса "пик" стоит использовать не только с пользой для здоровья, но и с корыстью для дела: если выйти на параллельную улицу, то, следуя в своем направлении, можно заглянуть к Децким для разговора об утре купальского дня. Он так и сделал.

Во дворе Сенькевич огляделся. Дом, и вообще квартал, был построен вскоре после войны, когда строили несколько иначе: потолки и окна были высокие, стены - кирпичные и толстые, балкончики - маленькие и без козырьков. И устоявшийся быт резко отличался здесь от микрорайонного: никто не стоял на балкончиках и не высовывался в открытые окна; не гремела, как в новых кварталах, музыка из квартир, и на весь немалый двор людей оказалось трое - две девочки и нянька. В подъезде выходило на площадку две квартиры; двери были еще старой работы - сплошь деревянные, гасившие звуки. Поднимаясь по лестнице, Сенькевич думал, что все это сыграло на руку вору, если хищение совершил вор, или Децкому, если деньги снял он сам. Тихий двор, нелюбопытные люди, немногие соседи - можно не то что дважды - десять раз войти в подъезд, и не найдется свидетель.