После Шлиссельбурга

29 марта толпы народа наполняли парижскую улицу dAubervilliers. На тротуарах стояли женщины, а улица была запружена рабочими и выходцами из России… Тут в depot mortuaire de la ville de Paris стоял гроб Гершуни, покрытый ковром из мха, украшенного красными цветами. Множество венков от различных социалистических и рабочих организаций России, Польши, Литвы, Финляндии и разных европейских стран — Швеции, Англии, Франции, Германии, Италии, Румынии, Бельгии, а также Америки — наполняли комнату в преддверии гроба… Когда в 11 часов двинулась процессия, она растянулась более чем на один километр. Из ближайших улиц и в рабочих кварталах новые толпы присоединялись к процессии… И в каждом отделе ее несколько человек несли какой-нибудь венок — большею частью из живых цветов, а из всех окон по пути виднелись головы женщин и мужчин, снимавших шляпы. Ни знамен, ни пения не было: первые были запрещены полицией, а второе, как общее правило, в этих случаях в Париже не допускается. Если что особенно бросалось в глаза в этих гражданских похоронах, так это их интернациональный характер. Прошло то время, когда русские революционеры были известны только России. Спустя четверть века после «Народной Воли» каждая победа и каждое поражение революционной партии, ее приобретения и ее утраты отзываются во всем мире. И на могилу Гершуни каждая страна прислала своих делегатов и свои цветы. 26 ораторов пожелали сказать ему свое последнее слово, последнее «прости»… И все отметили выдающееся значение его личности для революционного дела, все выразили свое сочувствие партии, утратившей его, и все говорили о свободе, к которой стремится Россия.

Мартовский день был солнечный, на улицах снега не было, и они были запружены бесчисленными толпами. На остановках по пути шествия один за другим выступали ораторы и произносили длинные речи. Но все же это была политическая демонстрация — интимное в ней совершенно отсутствовало. Помню, в одном месте я стояла на тротуаре у какой-то решетки; ярко светило солнце и стоял катафалк с покойником; лилась французская речь; неподвижно стояла громадная людская масса, и хоть много было людей и много хороших громких слов раздавалось, но почему-то было тягостно, и катафалк казался одиноким, а покойник, о котором говорили, — как будто забытым.

При этих похоронах я видела погребение без гроба: в приготовленную глубокую могилу был опущен деревянный щит, на котором под большим покрывалом лежало тело, и затем оно было засыпано землею. Этот способ показался мне неприятным, но, как говорят, таков обычай евреев. На кладбище Монпарнасс, недалеко от камня, на котором стоит имя П. Лаврова, на свежей могиле скоро был поставлен хороший чугунный бюст Гершуни. Нечего и говорить, что кругом на земле было насыпано множество цветов.

Через несколько дней состоялось небольшое собрание друзей Гершуни. Несмотря на мое отчаянное сопротивление, меня заставили говорить, и притом первой.

В моем архиве случайно я нашла свою речь на этом вечере. Я записала ее по возвращении домой, и ее уместно привести здесь.