После смерча

— Да, здесь, снимаю двадцатиметровую комна­ту — многозначительно ответила Лиля.

— Не многовато ли для одной?

— Иной раз бывает скучно.

— Это понятно. Одному в большой комнате всегда чего-то не хватает. А вот когда живешь в маленькой комнатушке, свыкаешься с тем, что тебя ограничива­ют стены, и тебе никто не нужен. А если и хочешь ко­го-либо увидеть или услышать, то только мысленно, в душе.

— Ты и такому положению нашел объяснение. За­чем же мысленно или в душе? Быть рядом — совсем иное дело.

— Многие еще студенты не имеют жилья. Я сам сколько месяцев жил там, где и учился. Сперва при­спосабливался на скамейках, а потом научился спать где-нибудь в углу, на полу, завернувшись в шинель. Взяла бы себе двух-трех девчонок, веселей бы было.

— Зачем они мне? В своей комнате что захочу, то и делаю, сама себе хозяйка.

— И парни приходят?

— Еще никто этого порога не переступал.

— Не разрешаешь?

— Нет таких, чтобы пригласить.

— Хорошо, я тебя познакомлю с парнем.

— Я таких знакомств не признаю. Сама должна увидеть, а уж потом...

— При случае покажу,— сказал на прощание Роман.

Не успела Лиля открыть калитку, как мимо нее прошмыгнула небольшая собачонка, зарычала и впилась зубами в ногу Романа.

Лиля закричала, и собака бросилась обратно во двор. Роман нагнулся, поднял штанину, по ноге сочилась струйка крови.

— Ай-яй-яй,— запричитала Лиля,— это все из-за меня. Я убью ее. Тебе больно?

— Да не очень, жаль только, что брюки порвала. Хорошо еще, что не с наружной стороны, заштопать можно и видно не будет.

Роман достал носовой платок и вытер кровь.

— Пойдем ко мне, я перевяжу. У меня йод и есть.

— Хочешь, чтобы твоя собака совсем меня искусала?

— Я сейчас привяжу ее.— Лиля пошла во двор, было слышно, как заскулила собака.

Роман вошел вслед за Лилей в дом. Она включила свет, достала из шкафа вату, марлю, йод. На ноге, ниже икры, были видны две ранки. Лиля промокнув ватой кровь, смазала йодом и довольно ловко перевязала ногу. Роман разогнулся, вздохнул, оглядел девичью комнату. Над кроватью были прикреплены к стене репродукции немецких рождественских открыток, которые обычно продавались на базаре спекулянтами-ловкачами, любителями легкого заработка. Амурчики, купидончики, пасхальные изречения. Слащавая ме­щанская дребедень...

— Красиво, правда? — спросила у Романа Лиля.

— Что ж, о вкусах, говорят, не спорят,— уклончи­во ответил он.— Спасибо тебе за помощь, пойду, пожа­луй, что-то нога побаливает.

— Это я виновата, извини, не заметила, когда она выскочила.

— Когда во дворе такая злая собака, нет ничего странного, что к тебе никто не заходит.

Он слышал, как звякнула за ним защелка на две­рях. Стараясь не шуметь, прошел по двору, собаки ни­где не было видно. Так же тихо вошел и в свою ком­нату.

X

Отошла пора желтых сережек на ивах, трескались и разлетались по ветру длинные сережки орешника, надломились ворсистые трубочки-ножки светло-синих звоночков сон-травы, отцвели подснежники, опали бе­лые лепестки курослепа.

Отхлопали крыльями, пикируя над лугом, бекасы, не показывает теперь своего места кулик-веретенник, который раскрывал в воздухе свой длинный клюв и, на­водя тоску, кричал: "Это-о, это-о, это-о...", оттрепетали нахохленными разноцветными воротничками на токо­вищах турухтанчики, оттоковали тетерева. Деревья уже выбросили полный лист, даже старые дубы и те стояли во всей своей красе. Птицы сели на гнезда, а у некоторых уже появилось крикливое потомство.

Было воскресенье. Роман, в тельняшке с закатанными рукавами, сидел в лодке и загребал против течения, чтобы высадиться на противоположном берегу Сожа поближе к лесу. На носу лодки сидела Надя. Подставив локти на колени и подперев руками подбородок, не отрываясь смотрела на Романа...