После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Как видим, эти и подобные им суждения и высказывания Пуш­кина (а он делился ими не только в письмах к ней и о ней) абсолютно противоположны тем, поначалу высокомерно пренебрежитель­ным, или то завистливо, то ревниво недоброжелательным, а в да­льнейшем резко отрицательным и порой неприкрыто враждеб­ным характеристикам и оценкам, которые давали Натали в свет­ском обществе и повторяли, и еще более усиливали, опираясь на них, многие биографы и исследователи Пушкина. Причем это зия­ющее несоответствие пытались объяснить ссылкой на романтиче­ское воображение влюбчивого и «огончарованного» юной краса­вицей поэта и вообще якобы свойственным ему донкихотством («Дон-Кихотом нового рода», хотя и по другому поводу, но весьма характерно назвал еще в период ссылки в Михайловском Пушкина Вяземский) — наклонностью и способностью превращать Альдонсу в Дульцинею. Словно бы поддерживали это и заключительные строки одного давнего любовного послания поэта: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» («Признание» относит­ся к тому же, что и письмо Вяземского, Михайловскому периоду.)

Но те же выдержки из писем Натальи Николаевны к Ланскому наглядно показывают всю несостоятельность таких объяснений, ибо все существо натуры, а тем самым и тайна прелести этого столь пленившего Пушкина милого, чистого и доброго создания именно т а к в них проступает. Не ограничиваясь письмами как главным источником и в дополнение к ним (письма по самой при­роде своей все же несут на себе ту или иную печать субъективно­сти), авторы, как уже сказано, привлекают и некоторые другие фактические данные, подтверждающие их правдивость и точ­ность. А раз это так, защита жены Пушкина оказывается защи­той его самого — снятием глубоко неверных представлений об его уме и характере.

Пушкин считал сервантовского «Дон-Кихота» одним из вели­чайших явлений мировой литературы. Он даже начал изучать испанский язык, чтобы читать испанскую классику, и особенно Сер­вантеса, в подлинниках (в пушкинских бумагах сохранились от­рывки перевода им — явно в учебных целях — одной из его новелл «Цыганочка»). В полной мере понимал и ценил он и общечелове­ческое значение главного героя главного же произведения Сер­вантеса (романа о гидальго Дон-Кихоте из Ламанча) как широчай­шего художественного обобщения.

Но в натуре самого Пушкина, научившегося к периоду своей зрелости прозорливо, трезво, мудро и мужественно воспринимать и показывать реальную действительность такой, какой она на са­мом деле есть, не создавая иллюзорно-фантастических представле­ний о ней («Для призраков закрыл я вежды», 2-я глава «Евгения Онегина», 1823) и не обманывая ими ни себя, ни других, ничего от «рыцаря печального образа» не было.

В понятном увлечении так полно перед ним раскрывшимся обаятельным душевным обликом Натальи Николаевны авторы в новой книге, так же как и в первой, не избежали иногда некоторых преувеличений. В частности, порой дается недостаточно истори­чески объективная оценка некоторых лиц из ближайшего пушкин­ского окружения, в особенности Вяземского, семьи Карамзиных. Психологически это понятно: на темном фоне тем ярче сияет об­лик жены Пушкина. Но в таком фоне она не нуждается. Материа­лы, собранные и публикуемые в данной книге, говорят, как сейчас увидим, сами за себя.

Прежде всего необходимо подчеркнуть, что Наталья Никола­евна не только, как я уже говорил, полностью осуществила в устройстве последующей судьбы и своей, и детей последнюю волю Пушкина, но и, несмотря на искреннюю и большую супружескую привязанность к Ланскому, сохраняла всю свою жизнь неослабева­ющую память о нем, как бы продолжала все время любовно дер­жать в сердце его живой образ.