После «Структуры научных революций»

Затем к нам пришел другой руководитель. Я уже сказал, что дела у меня шли не блестяще, но здесь я учился тому, как действительно нужно подходить к предмету. Я вернулся к азам, стал делать подробные заметки и начал все лучше отвечать на предварительных зачетах. Затем я попросил допустить меня к прохождению усложненного курса по философии и получил разрешение.

Философия полностью захватила меня, хотя я разбирался в ней все еще очень слабо. Однако я изучил Декарта, Спинозу, Юма и Канта. Спиноза не вызвал у меня особых затруднений, Декарта и Юма я освоил легко, Кант оказался откровением. Помню, что каждый из нас должен был выступить с докладом перед всей секцией, и я сделал доклад о Канте, о его понятии предпосылок познания. Это понятие оказалось для меня впоследствии очень важным.

К. Г а в р о г л у: Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Т. К у н: Этот эпизод действительно был важен для моего развития, потому что когдая пытаюсь охарактеризовать свою позицию, то говорю, что я кантианец с подвижными категориями. Я не принимаю полностью кантовского a priori, однако этот эпизод подготовил меня к принятию кантовского синтетического a priori. Поэтому я предпочитаю говорить о синтетическом a priori.

На последнем курсе я стремился еще глубже познакомиться с философией и прочитать как можно больше философских трудов. Мне не очень нравилась английская литература, которую я изучал на первом курсе. Думаю, профессор по литературе не испытывал к нам большого уважения и часто подшучивал над нашими знаниями. Но на втором году обучения я прослушал очень хороший курс по американской литературе, который мне многое дал.

Я все сильнее хотел заниматься философией. Но шла война, я был уже на последнем курсе, и на философию не оставалось времени. Я окончил университет на год раньше срока, что не было тогда чем-то необычным.

Следует упомянуть еще об одном. В начале последнего года обучения я делил комнату со студентом, который занимался журналистикой. Под его влиянием я вошел в издательский совет и даже был его главой в последний год учебы. В то время мы участвовали в войне, и я, как редактор, обязан был писать статьи о войне, о том, что должен делать в этот период Гарвард, и т. п. Тогдая обнаружил, что пишу с большим трудом. Этот опыт навсегда внушил мне отвращение к написанию издательских статей и вообще к журналистской деятельности.

К. Г а в р о г л у: Это была сознательная позиция?

Т. К у н: Да, вполне. Были люди, которых это интересовало, и между ними существовала конкуренция. Руководитель совета выбрал меня в качестве кандидата. Меня занесли в списки. Однако имелись и другие кандидатуры. Я помню, как все мы сидели на нижнем этаже, пока наверху шло обсуждение. Многие члены совета предлагали своих кандидатов, и мы гадали, кого из нас выберут. Я получил эту работу, но это был странный опыт.

А. Б а л т а с: Вы говорили о способности писать, и вас считали одним из немногих людей в бизнесе, которые умеют писать. Но поскольку вы упоминали о трудностях письма, это вполне согласуется с моим представлением о вас. Писать действительно трудно, и я рад, что вас не увлекает журналистский стиль. Как вы вообще относитесь к написанию сочинений?

Т. К у н: Только моя мать имела с этим дело. Она издавала и читала книги. А я и будучи ребенком, и до сих пор не пишу писем. Лишь деловые письма, которые обязан писать.

Я ужасный корреспондент, и это всегда доставляло мне неприятности. Однажды мать сказала: «Ты можешь говорить все, что хочешь, но будь осторожен, когда пишешь». Она дала мне много полезных советов. Моя мать была чрезвычайно бестактной женщиной. Она могла прямо сказать о том, что у нее на уме, а это были далеко не всегда хорошие мысли. Помню, когда я впервые начал ухаживать за девушками. В то время я учился в аспирантуре, у меня совершенно не было времени, и я довольно редко встречался с одной девушкой. Однажды моя мать встретила нас на улице Нью-Йорка и несколько дней спустя сказала мне: «Я видела тебя с G… Эта девушка тебе не подходит». Ах!

К. Г а в р о г л у: Годы вашей учебы в университете пришлись на период, когда в Европе шла война. В американском обществе ощущался довольно высокий накал страстей по поводу того, как должна вести себя Америка. Каково было ваше отношение к этой ситуации и как ее воспринимали другие люди из университета? Велись ли какие-то споры? После Перл-Харбора все стало ясно, но что было до того, какой была ваша собственная позиция?