После свадьбы

Писарев приехал в Коркинскую МТС несколько месяцев назад, почти одновременно с Чернышевым. Проектировщик электромашин, типичный расчетчик. Писарев всю жизнь провел за столом, в проектном институте. Тоня, которую Чернышев временно определил на место ушедшего в отпуск диспетчера и которая со свойственной ей общительностью быстро перезнакомилась со всеми служащими, рассказала, что жена Писарева не захотела с ним ехать, она осталась в Ленинграде с четырехлетней дочкой, и что Писарев очень тоскует по ним и даже иногда запивает.

Входя с Игорем в мастерскую, Писарев робел и съеживался. Очки его запотевали, он поминутно снимал их, протирал, и в его больших близоруких глазах росла страдальческая растерянность. С какой-то суетливой готовностью он соглашался со всяким, кто на него как следует нажимал. Там, где речь шла не о чисто технических вещах, он становился по-детски беспомощным, не в силах был ни сопротивляться, ни отказывать, ни заставлять. Жалостливо улыбаясь, Писарев покорно поддакивал, высокий лоб его покрывался легкими каплями пота. Как ни странно, его любили и уважали. Любили, должно быть, за то, что он избегал вмешиваться в дела мастерской, любили той снисходительной, покровительственной любовью, какой любят в деревне чудаков. А уважали за редкие способности. Разумеется, он не успел за эти месяцы изучить все марки машин, но он их поразительно чувствовал, он обладал абсолютным чутьем машины, взаимосвязи ее частей, ее кинематики. Сидя у себя в конторе, Писарев мог со слов тракториста определить причину неполадок любого мотора.

Занимался он проектом строительства новой мастерской, оборудованием ремонтных летучек.

Он развернул перед Игорем листы с расчерченными схемами, таблицами перехода на круглогодовой ремонт. Тонкие, нервные пальцы его быстро обегали контуры будущей мастерской. Разговор зашел об электрооборудовании, и Писарев преобразился. Нервная торопливость движений исчезла, вдохновенная влюбленность выпрямила его тонкую, будто прозрачную фигуру, придала спокойную уверенность жестам, высокому голосу.

Да, Писарев был, несомненно, незаурядный инженер. Игорь почувствовал это по остроумно экономным схемам электростенда, по компоновке электростанции, и даже ему, малосведущему в тонкостях человеку, бросилась в глаза блестящая простота решения, простота, великую цену которой он уже знал.

— Администратор из меня плохой. — признался Писарев. — Мне легче новый двигатель рассчитать, чем вытеребить из снабженцев какие-нибудь прокладки.

Пальцы его благодарно и робко коснулись руки Игоря.

— У меня с вашим приездом тяжесть с плеч долой! Я понимаю, нехорошо все на вас перекладывать, но я буду помогать чем могу… Вы человек заводской. Вы требовательный… — Писарев обезоруживал Игоря нелегкой откровенностью, признавая собственную слабость и стыдясь ее.

Он возбуждал жалость и доброе сочувствие, которое как-то согрело Игоря. Все же есть хоть одна душа, которой он нужен, которая ждала его. Теперь было ясно, что надеяться на чье-нибудь руководство не приходится. Он должен действовать один, совершенно самостоятельно, и эта самостоятельность угнетала его непривычной, пугающей ответственностью.

Первые же его попытки вмешаться в жизнь мастерской кончились неудачей. Зайдя к себе в конторку, где стояли замасленный дочерна дощатый стол, за которым в обеденный перерыв резались в «козла», длинные скамейки вдоль стен и шкафчик с бланками нарядов, он увидел трактористов во главе с бригадиром Саютовым. Они сидели вокруг печки, грелись, дымили папиросками. Игорь спросил, почему не работают.

— Балансиров ждем, — пояснил Саютов.

Игорь предложил пойти помыть моторы, сваленные у ворот. Саютов удивленно поднял брови.

— Так то ж не наши.

— Ну и что ж?

Саютов внимательно посмотрел на него.

— А то, что у нас каждый себе делает.

— Неправильно. Ломать надо этот порядок.

Сочные, веселые губы Саютова открылись в смешливой улыбке.

— А у нас каждый новый начальник что-нибудь ломать начинает. Уж и ломать-то нечего.

Все засмеялись, выжидательно смотря на Игоря.

— Ничего, у вас тут дров наломать еще можно много, — отшутился он.

Ему улыбнулись недоверчиво и снисходительно: хвались, хвались, а моторы мыть нас все же не послал.

Он вышел во двор, зашагал по тропке в поле. Сухой снег, шурша, струился по насту. Вскоре этот мягкий шорох остался единственным живым звуком среди белых просторов.

Если им самим наплевать на свое хозяйство, то ради чего он поехал сюда, ломая свою жизнь?.. Лучше бы он остался на заводе. Там он хоть нужен. А тут… никто ни о чем не думает. Тупое равнодушие. Безразличие. Лодыри. Если б не машины, — вот за что было обидно!