После свадьбы жили хорошо

Их посадили в поезд, собранный из теплушек и пригородных вагонов с красными крестами на крышах. В пути он попал под бомбежку, взрывной волной высадило стекла, визжали осколки, состав дергался так, что всех, кидало от стены к стене. У железных печек обрушились трубы, начался пожар. В окна летел мокрый снег и дымился, мешаясь с хлопьями сажи и горячей золой. И опять-таки тем, кто ехал, это не казалось страшным.

В городе они все это видели. Там тоже были обстрелы и бомбежки, но только еще сильней; там почти не осталось уцелевших домов и всю зиму чадили ленивые, нескончаемые пожары. Там было тоже холодно, люди спали одетыми, в шапках и валенках, и на улицах, кривых и тесных от сугробов, часто попадались трупы замерзших. А кроме этого, было там голодно, и умерших от истощения не успевали хоронить.

А те, что ехали теперь в поезде, получили совсем недавно по тарелке горячей похлебки, по куску липкого хлеба; конечно, голод не утих, да и нельзя было есть досыта, но впереди им опять обещали еду, много еды, и они были счастливы.

Они спали на брезентовых санитарных койках, пятнистых от застарелых следов крови, вповалку на лавках и нарах, еще поблескивающих битым стеклом. У них были темные лица, слишком лобастые от провалившихся щек, слезящиеся глаза и старушечьи морщинистые рты.

И только по тому, как несоразмерно велики были для них койки, как всхлипывали они во сне, звали матерей, тесно жались друг к дружке, — было понятно, что это дети. Совсем еще маленькие.

2

Их разместили в северной деревеньке, в старинном церковном доме, стоявшем на холме, над мелкой и тихой рекой.

Дом был с низкими потолками, с узенькими окнами в кованых решетках; на каждой двери темнел грубый, словно топором вырубленный, крест.

Напротив дома была сама церковь — покосившаяся, подпертая неотесанными бревнами, со ржавым зеленым куполом. В ней давно был устроен склад, из подвалов пахло гнилой картошкой и мокрым, хмельным зерном. Когда сошел снег и нагрелась земля, перед церковными воротами, в прошлогодних колеях проклюнулись, начали расти восковые стебельки овса и кустики ржи.

Слева от дома стояла кирпичная колокольня, переходы и лестницы внутри нее обвалились, но колокол еще висел, и снизу был виден его черный граненый язык с обрывком веревки. В ненастье, при сильном ветре колокол позванивал сам собою, а потом вдруг ударял громко, отчетливо, и тогда с макушек соседних деревьев срывались ошалевшие галки и долго кричали злыми, жестяными голосами.

Справа, сразу же за домом, начиналось кладбище. Неухоженные, давно забытые могилы заросли калиной, ольхой и кривыми березками; весенние ручьи, год от года углубляя русла, пропахали на дорожках овраги и рытвины. Порой из стенки такого оврага торчали полуистлевшие доски от гроба и серые ноздреватые кости.

Еще до приезда детей председатель сельсовета, однорукий молодой парень, худой, небритый, со шрамом на подбородке, несколько раз приходил на церковный двор, осматривал комнаты в доме, слушал гуденье колокола, крики галок, шум голых деревьев на кладбище, — и лицо у него кривилось и подергивалось. Он думал, что дети побоятся жить в этом заброшенном месте, ему заранее было жаль их, а сделать он ничего не мог. Другого жилья на столько человек в деревне не было.

Но дети и тут не боялись. Несколько дней подряд они спали, подымаясь только к обеду, а потом стали поодиночке выходить на пустынный двор, сидели на оттаявших могилах, грелись, подставляя солнцу бескровные лица и руки.

Они не смеялись, не разговаривали, — сидели тихо, терпеливо, будто ждали чего-то. Не вздрагивали, когда тренькал под ветром колокол, не поднимали глаз на орущих галок.

У многих болели животы от непривычной тяжелой пищи; то один, то другой из мальчишек или девчонок вставал, отходил в сторону, расстегивал одежду, присаживался и делал что надо. И остальные не смотрели на него, не замечали.

3

И все-таки они были детьми, а на дворе шла новая весна.

Шурша, осыпались наземь лопнувшие чешуйки почек, словно старые коконы, из которых вылезают бабочки с нежными сморщенными зелеными крыльями; закипела на березовых пнях красноватая сладкая пена, — еще зимой были свалены эти березы, но пни до сих пор не хотели умирать, из темной земной глубины упрямо качали соки, будто не чувствуя, что нет уже ствола и шумящих ветвей; на опушках, растолкав прошлогоднюю листву, поднялись прозрачные цветы ветрениц, фиолетовые гребешки хохлаток, а ядовитые кусты волчьего лыка стояли сплошь в крупных жарко-розовых звездах.