После свадьбы жили хорошо

— Давай про это не будем, — сказала мать. — Давай не будем. Знаешь, я попытаюсь их засолить. В конце концов ведь бывает же соленая рыба! Вот я и посолю. Чем мы, собственно, рискуем? Пачкой соли, которую ты принесешь. Каким-то гривенником… А вообще, Варвара, не могла бы ты попросить отца, чтобы он меньше ловил?

— Он не послушается.

— А ты добейся. Ты женщина.

Варвара поглядела на мать с любопытством. Поразмышляла, наморщив лоб.

— Ты ведь сама женщина.

— Увы, — вздохнула мать и дотронулась пальцем до рыбьего хвоста. — Не чувствую.

— Объясни.

— Это невозможно.

— А ты попробуй!

— Ну… быть женщиной… это состояние духа. Особенное такое. Прекрасное. Когда все на свете можешь, когда все подвластно. Пожелаешь — и солнце на небе остановится. Понятно тебе?

— А чего не понять? — сказала Варвара искренне.

— Не ври, как не стыдно.

— Я и не вру.

— Ничего ты не понимаешь. Я сама разобралась в этом слишком поздно. Но ничего… Может, я еще вернусь в это состояние. Может, вернусь. И отец будет поменьше ловить рыбы.

Мать вытерла палец передником, достала сморщенную сигарету, размяла ее. Потрясла спичечным коробком — он не отозвался, молчал.

— Спички в этом доме когда-нибудь заведутся?

— Не исключено, — сказала Варвара.

— Вот тебе гривенник на соль, вот гривенник на спички, вот тебе женская волшебная сумка-авоська. Марш!

— А ты без меня не кури.

— Варвара… Нос не дорос! Отправляйся мигом, пока рыба еще спит. Не дай бог, она перейдет в другое качество.

— Да что ты, — рассудительно сказала Варвара. — Не горюй, прорвемся.

2

За ночь дорожку перед домом укрыли кленовые листья. У них были морщины: будто каждый лист сначала смяли в кулаке, а потом снова разгладили, не очень аккуратно.

Листья падали и сейчас — от малейшего вздоха, от колыхания, просто оттого, что птица взлетит с ветки. Падали по-разному. Вот небольшой зубчатый лист вдруг встанет на ребро — и мгновенно спикирует вниз, и ткнется в землю черешком, похожим на клюв. А вот громадный пупырчатый лист, апельсиново-розовый, поплывет, качаясь челноком, медленно поворачиваясь, вспыхивая на солнце, просвечиваясь насквозь, как абажур, и опустится наземь легчайшим, затухающим скольжением.

А вот, крутясь игрушечным пропеллером, наискось промелькнет одинокая крылатка — спелое кленовое семечко. Маленький летчик в пергаментно-зеленом самолетике. У него первый полет в жизни. Первый и последний.

Варвара шла по дорожке. Ослепительными были еще живые, шевелящиеся на земле листья. Вдвойне ослепительными они были наверху, на ветках. И уж совершенно ослепительным было сентябрьское небо.

Оно словно бы расширялось, не вмещая в себя весь солнечный свет и блеск, оно раздвигалось, растягивалось. И в зените, в центре купола, голубизна была так тонка, так прозрачно-сияюща, что становилось невозможно на нее смотреть. Голова кружилась.

Внезапно в этой прозрачной голубизне сверкнула стальная игла. Верней, одно лишь острие. Оно вспыхнуло и пропало, но за ним прочертился тоненький след.

Стальная игла тащила за собой снежно-белую нитку. Поначалу эта нитка была тугой и напряженной, а затем, как шерстяная, начинала постепенно раскручиваться, медленно расплетаться на пряди, расслаиваться волокнами…

Варвара смотрела на самолет, прикрыв глаза обеими ладонями. Там, в самолете, был ее отец.

Если бы прошивали небо три самолета, пять, десять, Варвара безошибочно отыскала бы тот, в котором находится отец.

Она видела сейчас отцовское лицо в гермошлеме с зеленоватым защитным фильтром, острые скулы, глаза и губы казались, затушеванными, почти черными, и только полоска зубов фосфоресцировала неожиданно ярко.

Она видела отца в низком пилотском кресле с заголовником; кресло будто бы охватывало его, обнимало, приклеивалось к мерцающей ткани высотного костюма. Она видела и этот костюм, мускулы резиновых трубок по бокам и плечам, тугую шнуровку…

Все это было ей незнакомо. Отец никогда не брал ее на аэродром, не показывал кабину самолета. Но она видела сейчас это четко и явственно.

Она ощущала, что отцу трудно. Очень трудно. Весь он собран, сжат, сосредоточен; все внимание его — на приборах, где сыпь желтых, зеленых, белых и раскаленно-красных лампочек; он ничего не слышит, кроме команд с земли, звучащих в его шлемофоне, и ровного, сильного, свистящего гула двигателей внизу, где-то под пилотским креслом.

Отец не замечает сейчас многокилометровой бездны под самолетом, не замечает осенних подпаленных лесов, прямоугольниками распаханных полей, брошенных, как костяшки домино; не замечает отчетливо проступающих на рыже-зеленом фоне извилистых рек и озер — они будто вырезаны из алюминиевой фольги. Не замечает отец коптящую, грязную дымку над городами и сами города, похожие на угасающие костры.

И она ушла из отцовской кабины, вернувшись на землю, встала на садовую дорожку, чтобы не мешать отцу.

«Как хорошо, — безотчетно подумалось ей, — что сегодня мать не дежурит на коммутаторе, и не будет звонить на аэродром, и не будет спрашивать у знакомых, как отцовский полет. И не узнает, что отцу было тяжело, ничего не узнает, страх и тревога не коснутся ее…»

Варвара обернулась.