После войны

Табличка с буквой «R» в черном круге – знак реквизированного имущества – болталась на ограде особняка маргаринового магната. Фрида посмотрела направо и налево, проверяя, нет ли машин, и, убедившись, что все чисто, перелезла через низкую стену в том месте, где Альберт поставил деревянные санки на битое стекло, насыпанное Петерсеном, чтобы отпугивать воров. Острые осколки торчали даже из-под снега. Перед войной меры безопасности, предпринимаемые Петерсеном, ужасали его соседей. Мать Фриды, считавшая Петерсена обычным карьеристом, говорила, что ни один уважающий себя вор не станет ничего красть из дома этого выскочки: его семья сколотила состояние до неприличия быстро – вначале на сизале из восточноафриканских колоний, а потом на поддельном масле, – а деньги, как известно, «чем быстрее делаются, тем скорее уходят». Фрида была тогда еще слишком мала, чтобы оценить тонкое различие между деньгами новыми и старыми, но сейчас, шагая к самому большому дому на Эльбшоссе, видела, что пророчество матери сбылось: огромный, имеющий форму куба особняк Петерсена стоял печальный, безмолвный и пустой.

Фрида влезла в дом через низкое кухонное окно, как и велел Альберт, и, поднимаясь по черной лестнице на второй этаж, уловила запах горящего дерева и восковых свечей, услышала мальчишеские голоса. Она пошла на голоса в сторону гостиной в задней половине дома, где ей открылась сцена из сумасшедшего дома: комната, освещенная свечами и украшенная африканскими сувенирами – щитами, копьями, шкурами животных и масками. Четверо мальчишек сидели кружком и слушали пятого, стоявшего на бильярдном столе с коробкой, из которой выглядывало что-то похожее на щипцы для сахара. Он был в пробковом шлеме, наброшенной на плечи шкуре зебры и кричал, как торговец рыбой в Санкт-Паули.

– Прямо из Даммтора! – Мальчишка встряхнул коробку, взял пару щипцов и пощелкал их «челюстями». Свет свечи отбрасывал гротескную тень на стену – карлик с гигантским раком.

– Какой с них толк? У нас же нет сахара, – пропищал один из «зрителей».

– Смотри и учись, Отто. Для тебя они, может, щипцы для сахара, но для прекрасной госпожи… – Мальчик поставил коробку и, подняв щипцы, принялся щелкать ими, как пинцетом, делая вид, что выщипывает брови.

– Или… – Он открыл рот и показал, как использовать их в качестве стоматологических щипцов.

– Или… – Он зажал ими нос и брезгливо скривился, словно от дурного запаха.

– Или… – Он наклонился и сделал вид, будто поднимает что-то с земли.

– Или… – Он полез в карман, достал сигарету и, зажав один конец щипцами, поднес ко рту и щегольски выпустил струйку дыма. – Дамы их с руками оторвут.

Однако на публику представление, похоже, впечатления не произвело. Хором критиков управлял мальчишка с копьем.

– Людям не нужны щипцы для сахара. Людям нужна картошка.

– Зря только перевел сигарету, Ози.

– Плохая сделка.

Ози вскинул руки:

– Ну держитесь. У меня есть кое-что особенное. Благодаря малышу томми. Кое-что совершенно особенное.

Он сунул руку под шкуру зебры и вытащил пузырек в форме сигары. Фрида узнала лекарство, которое принимал Альберт. Перватин, наркотик. Его давали молодым солдатам для поддержания духа в последние, горькие дни войны.

– Одна такая штучка придаст сил и согреет. Проглотил – и не чувствуешь голода. У Берти целая коробка, а я взял по тюбику для всех нас. – Он замолчал и повернулся к двери. – Эй, глядите-ка, кто тут.

– Это не для детей, – сказала Фрида, не переступая порог, – вдруг придется уносить ноги.

Беспризорник вскинул копье к плечу, и тонкое древко задрожало.

– Ты кто?

Другой, в пробковом шлеме, спрыгнул с бильярдного стола.

– Все в порядке – она девчонка Берти.

Мальчишка с копьем опустил оружие.

– Откуда ты знаешь, кто я? – спросила Фрида.

– Я тебя видел.

– Где видел?

– Видел, как ты… – Мальчишка сунул указательный палец правой руки в кружок из указательного и большого левой. Туда-сюда, туда-сюда. Его друзья захихикали.

Врезать бы наглецу. Где он видел их? В доме в Бланкенезе? Или здесь?

– Где он?

– Наверху, с другом.

– С каким другом?

Мальчишка помахал пузырьком с перватином.

Альберт был в хозяйской спальне, но не в постели – он танцевал под пластинку, крутившуюся на портативном фонографе. Любительницей таких грубоватых мелодий была Хайке, слушавшая их по «Радио Гамбург», – одни сплошные барабаны, грохочущие медные инструменты и полный сумбур. Видеть, как Альберт танцует под эту музыку, было неприятно. Голый по пояс, он и двигался расхлябанно, как марионетка, которую дергает за веревочки пьяный кукловод, и при этом беспорядочно топал ногами, будто давил муравьев на ковре. Поглощенный танцем, он даже не заметил, как она вошла. Ей стало неловко. Этот дергающийся, скачущий, подпрыгивающий парень не мог быть тем сдержанным, уравновешенным Альбертом, которого она знала. Сейчас он походил на одержимого.

– Альберт? Что ты делаешь?

Он повернулся, но ничуть не смутился и продолжал извиваться.