После войны

Она обессиленно откинула голову. В щели ставни еще не тянет рассветом, в комнате гнездится мгла. Сколько же проспала? Лучше б уж совсем не спать.

Полежав мгновение, она резко встала, оделась, по коридору, куда из-за тонких фанерных дверей несло храп и свиристенье, вышла на крыльцо. Без изменений: хилый луч прожектора, пустынный причал. А ведь могли бы вернуться! Как же, вернутся: план надо выполнять, к тому же гордость не позволит — шторма испугались? А что я извожусь, на это наплевать? А возможно, сейнеры затащило далеко в море? Все бывает. Но я не железная, первое, что скажу ему на причале: «Ищи себе другую дуру, с меня хватит!»

Ксения больше не легла спать. Она открыла ставни и сидела у стола, гладила кошку и сторожила момент, когда прозрачная жижа рассвета потечет в окно. Хватит! Собрать шмутки — дело немудреное, и прости-прощай, Васенька! Вот если бы ты был сухопутным человеком, каким бываешь, когда нет путины, — чинишь сети, сколачиваешь ящики для рыбы… А тельняшку и значок общественного инспектора Рыбнадзора, круглый, как пятак, носи на здоровье и на берегу. Но ты твердишь: я прирожденный мореман, на сторожевике служил, не могу без моря. А я, Васенька, не могу так мучиться. Прости-прощай!

Наверное, икается ему, Василию. В одном романе вычитала про телепатию, мысли передаются на расстоянии. Нет уж, лучше пусть сейчас, в шторм, Василий не узнает моих мыслей, придет с лова — сама ему скажу. А от научной фантастики я втайне зеваю, научная фантастика — это чтоб культурней выглядеть, Василия покрепче присушить.

Оконное стекло неуловимо голубеет, затем сереет, мгла уползает в углы, как в берлоги. Но и там не удержаться, она истаивает, словно дым. В коридоре хлопанье дверей, шарканье подошв, кашель, детское хныканье.

Ксения надела платье и пошла на кухню — умыться, согреть на керосинке чай. Кухня — главное место женских пересудов, ссор и примирений — уже жила вовсю: журчал кран, потрескивали керосинки. Филипповна, в шлепанцах на босу ногу, в фартуке, подвязав лентой седые прядки, помешивала ложкой в кастрюле и пела дребезжаще:

Огней так много золотых
На улицах Саратова.
Парней так много холостых,
А я люблю жанатого…

Увидев Ксению, она отстранила ложку и спросила:

— Каково почивала, милочка?

— Спасибо, ничего.

— Гм, ничего… То-то под глазами синяки. Не гоже этак, милочка.

А Елисеевна называет ее рыбочкой. Елисеевна тоже добрая и толстая, но гораздо моложе Филипповны. Она жарит колбасу, раздает подзатыльники трущимся у сковородки пацанятам и говорит Ксении:

— На кой ляд терзаешь себя, рыбочка, ну на кой?

— Да я ничего, — говорит Ксения и думает: эти и остальные женщины барака равнодушны, что ли, к своим мужьям? Настолько они спокойны, будничны, а ведь с Каспием шутки плохи. Нет, я не имею права думать такое о них, просто они сдержанны и терпеливы. Мужчины в поселке смелые, бесшабашные, женщины — сдержанны и так же мужественны, да и, наверное, они попривыкли. Я же не привыкну, никогда не привыкну.

Выпив чаю, Ксения присела к зеркалу наводить красоту. Подкрашивала помадой губы, карандашом брови и ресницы и разглядывала себя. Да, в подглазьях фиолетовые круги. Куда это годится? И это никуда не годится — волосы отросли, завивка не держится. Когда-то она носила прическу «полюби меня, Гагарин» — куцые и кокетливые, под девочку косички. Но среди рыбацких жен это было нелепо, и она перешла на обыкновенную завивку. И туфли на каблуках-гвоздиках, и брючки — три четверти были здесь нелепы, и многое другое.

Сперва ей показалось: она войдет в новую жизнь Она с интересом узнавала и запоминала, что мужчины в колхозе любят именоваться не рыбаками, а моряками, что на берегу свистеть нельзя — накличешь ветер, шторм, что Каспий мелеет и это заботит всех, что весенняя путина начинается в апреле, а осенняя в августе, что красная рыба осетр, севрюга, белуга называется краснюк, что шторм выбрасывает на камни обессилевших тюленят, их израненные туши издали не отличишь от камней, что, раскачавшись, море долго не утихает, и поэтому у берега круче обычного пахнет йодом.

Но все это не то. Настоящее рыбацкое житье: штормовая ночь и муж на лове. Не привыкну я к этому. Режьте меня на куски, кушайте с маслом, как говорит Аркадий Райкин, — не приживусь. Пускай я избалованная, нехорошая, эгоистка, но рыбачка из меня не получится.

Ну, если угодно, — боюсь этой жизни. Элементарная трусиха. Я же не мужчина, не Василий. Я однажды его спросила: «Испугался ли ты хоть когда-нибудь?» Задумался, молчал, теребил пуговицу на пиджаке. А он-то бывал в переплетах: у пьяного нож вырвал в клубе, отпетого браконьера с двустволкой задержал, пожар ликвидировал на корабле, когда служил в Баку, в пограндивизионе, — грамота об этом есть. Спустя минуту он ответил очень серьезно: «Разок напугался. Напугался, что не выйдешь, Ксенюша, за меня замуж». Ну, что ж, Васенька, придется испугаться еще раз — когда скажу тебе на причале… Ладно, довольно. Пора на работу.