После войны

Больше ни в одном баре около площади Пигаль нельзя было найти женщину или девушку, сидящую в одиночестве. Пол Колби убедился в этом, поскольку проверил их все — а некоторые даже по два или три раза — и незаметно для себя выпил столько, что забрел чуть ли не за целую милю от того места, где начал. Он уже совсем перестал понимать, где находится, когда веселое бренчание фортепиано побудило его заглянуть с улицы в странный маленький бар в американском стиле. Там он присоединился к полдюжине таких же солдат, в основном явно не знакомых между собой; они встали, обняв друг дружку за плечи, обтянутые эйзенхауэровскими куртками, и изо всей мочи проорали под разухабистый аккомпанемент тапера все десять куплетов песенки «Обними меня, дружочек». Где-то на шестом или седьмом куплете Колби подумалось, что это, пожалуй, не такой уж плохой завершающий аккорд для первого дня в Париже, но к концу песни он изменил свое мнение — и то же самое, очевидно, произошло с остальными исполнителями.

По мнению Джорджа Мюллера, заблудиться в этом городе был способен разве что круглый идиот, однако Пол Колби полчаса простоял на какой-то станции метро, нажимая кнопки и высвечивая лампочками разных цветов все более и более сложные маршруты, пока подошедший к нему глубокий старик не объяснил, как добраться до клуба Красного Креста. И хотя буквально все знали, что проводить время в этом здании могут только настоящие лопухи, он заполз там в свою постель так, словно она была его последним прибежищем в этом мире.

На следующий день все сложилось еще хуже. Его мучило похмелье, и он с грехом пополам оделся лишь к обеду; потом, кое-как спустившись вниз, заглянул во все общие комнаты, ища Джорджа Мюллера и понимая, что не найдет его. А потом он долгими часами ходил по улицам на гудящих ногах, предаваясь унылому удовольствию — брюзжанию. Что, черт подери, такого уж прекрасного и великолепного в этом Париже? Хоть раз кому-нибудь хватило мужества сказать, что это самый обычный город — такой же, как Детройт, или Чикаго, или Нью-Йорк, — с тротуарами, полными спешащих куда-то бледных, угрюмых людей в деловых костюмах, город, где слишком много шума, и выхлопных газов, и, чего там греха таить, обыкновенной грубости и нецивилизованности? Кто-нибудь хоть однажды признался, что чувствует себя здесь несчастным, растерянным и утомленным, да еще одиноким до чертиков?

Ближе к вечеру он открыл для себя белое вино. Оно исцелило и развеяло его похмелье; оно притупило остроту его злости, превратив ее в почти что сладостную меланхолию. Оно было приятным на вкус, сухим и мягким, и он выпил его очень много — мало-помалу, в одном гостеприимном кафе за другим. За разными столиками он находил разные варианты самоуспокоения и наконец стал гадать, как выглядит в глазах окружающих, — сколько он себя помнил, это было самой тайной, самой прилипчивой и наименее заслуживающей восхищения его привычкой. Он воображал, потягивая и потягивая белое вино, что посторонние, наверное, видят в нем тонко чувствующего молодого человека, погруженного в иронические размышления о юности, любви и смерти, — «интересного» молодого человека, — и на этой высокой волне самоуважения он приплыл домой и снова мирно заснул.

Последний день был днем смятенных мыслей и угасающей надежды, днем столь глубокой депрессии, что весь Париж тонул в ней, покуда время увольнительной неумолимо иссякало.

В полночь, снова на площади Пигаль и снова пьяный — а скорее, притворяющийся пьяным перед самим собой — он обнаружил, что остался практически без гроша. Теперь ему не хватило бы денег даже на самую потасканную из шлюх, и он знал, что в глубине души, пожалуй, к этому и стремился. Больше делать было нечего — и он потихоньку направился в глухой район города на стоянку армейских грузовиков.

От вас не требовали, чтобы вы поспели на первый грузовик; можно было пропустить и последний, и никто бы особенно не обеспокоился. Но эти неписаные правила поведения уже не интересовали Пола Колби; вполне вероятно, что из всех солдат в Европе он был единственным, кто провел три дня в Париже, так и не переспав с женщиной. И теперь он понял, окончательно и бесповоротно, что его невезение по этой части нельзя списывать ни на застенчивость, ни на неуклюжесть, — это был страх. Нет, хуже — это была трусость.

— Как же ты не получил моих сообщений? — спросил его на следующий день в палатке Джордж Мюллер. По его словам, он оставил Колби три записки на доске объявлений в «Красном Кресте» — первую утром после того, как они расстались, и еще две позже.

— Если честно, я даже доски объявлений там не заметил.

— Господи боже, да она висела прямо в холле, у конторки, — сказал Мюллер с уязвленным видом. — Не понимаю, как ты мог проглядеть.

И Колби пояснил, презирая себя и отворачивая глаза, что он провел в клубе Красного Креста не так уж много времени.