Последнее королевство. Бледный всадник (сборник)

– Вдруг они хотят, чтобы мы атаковали именно здесь?

Не знаю, рассказал ли он отцу о своих подозрениях, но если и рассказал, отец наверняка не стал слушать: он не доверял мнению Беокки в делах, касающихся войны. Священник нужен был лишь для того, чтобы уговорить Бога поразить датчан, и больше ни для чего; и, сказать по правде, Беокка молился горячо и долго, прося Господа даровать нам победу.

На следующий день после падения стены мы дали Господу возможность ответить на молитвы Беокки.

Мы атаковали.

* * *

Не знаю, все ли собравшиеся под Эофервиком были пьяны, но, наверное, все, потому что меда, эля и браги было вдоволь. Пьянка продолжалась чуть ли не целую ночь, и, когда на заре я проснулся, войско блевало. Те немногие, кто, подобно моему отцу, имели кольчуги, надели их, но большинство носили лишь кожаные доспехи, а некоторые обычную одежду.

Оружие заточили на точильных камнях, священники обошли лагерь, бормоча благословения, пока воины клялись друг другу в верности и братстве. Некоторые собирались в группы по нескольку человек, обещая честно делиться добычей, а некоторые совсем спали с лица, и не один из них дал деру через канавы, пересекавшие плоскую сырую равнину.

Двум десяткам воинов было приказано остаться в лагере присматривать за женщинами и лошадьми, но нам с Беоккой велели сесть на коней.

– Ты останешься в седле, – сказал мне отец и обратился к священнику: – А ты будешь с ним.

– Да, мой господин, – отозвался Беокка.

– Если что-нибудь случится, – отец намеренно не уточнил, что именно, – скачите в Беббанбург, закройте ворота и ждите.

– Бог на нашей стороне, – ответил Беокка.

Отец выглядел так, как и должен выглядеть великий воин, хоть и уверял, что слишком стар для битвы. Его седеющая борода торчала над кольчугой, поверх которой он надел распятие из воловьей кости – подарок Гиты. Перевязь его меча была кожаной с серебряной отделкой, ножны прославленного меча Костолома были перехвачены полосками позолоченной бронзы. Железные пластины на сапогах защищали лодыжки, и при виде этих пластин я вспомнил, что отец говорил о клине. Отполированный шлем сиял, отверстия для глаз и рта обрамляло серебро. На круглом, обтянутом кожей щите из липы с тяжелым железным умбоном[5] скалилась волчья голова. Олдермен Утред шел на войну.

Звуки рога собрали армию, но порядка в строю почти не было. Возник спор, кто будет на левом фланге, кто на правом. Беокка после рассказал, что спор разрешил епископ, подбросив кости, и королю Осберту выпало стоять справа, Элле – слева, а моему отцу – в центре.

Три знамени трех полководцев развернули под звуки рогов, воины собрались под эти знамена. Гарнизон отцовской крепости, его лучшие воины, выстроились впереди, а за ними – таны. Таны были важными людьми, владельцами обширных земель, у некоторых имелись собственные крепости. Именно такие люди на пирах сидели на возвышении рядом с отцом, но за ними требовалось приглядывать, поскольку амбиции заставляли танов искать шанса занять его место. Однако теперь они преданно встали за ним, а дальше выстроились простолюдины, свободные люди низшего ранга. Воины сражались рядом со своими родственниками или друзьями. С армией пришло и много мальчишек, хотя верхом был только я и только у меня имелись меч и шлем.

Я видел, как датчане рассеялись по обеим сторонам пролома за уцелевшим частоколом, а большая часть их воинства собралась на земляном валу, закрыв щитами дыру в стене. То была высокая земляная стена, футов десяти-двенадцати в высоту, очень крутая; на нее нелегко будет забраться перед носом у поджидающих убийц, но я был уверен в нашей победе. Мне было тогда девять лет, почти десять.

Датчане что-то орали, но мы стояли слишком далеко и не слышали оскорблений. Их щиты, такие же круглые, как у нас, были раскрашены в желтые, черные, коричневые и голубые цвета.

Наши воины принялись стучать оружием о щиты: впервые в жизни я слышал этот пугающий звук, слышал, как армия исполняет музыку войны, грохоча древками копий и железными клинками мечей по дереву щитов.

– Ужасная вещь, – сказал мне Беокка. – Война – это кошмарная вещь.

Я не ответил. Мне казалось, что происходящее передо мной величественно и прекрасно.

– Клин – место, где умирают, – проговорил Беокка и поцеловал висящий у него на шее деревянный крест. – Еще до завершения дня души будут толпиться во вратах рая и ада, – скорбно продолжал он.

– А разве покойники не попадают в пиршественный зал? – спросил я.

Он поглядел на меня очень странно: похоже, мой вопрос его потряс.

– Где ты такое услышал?

– В Беббанбурге.

Мне хватило ума промолчать, что подобные сказки рассказывал мне Элдвульф-кузнец, когда я приходил поглядеть, как он превращает полосы железа в мечи.

– В это верят язычники, – сурово сказал Беокка. – Они думают, будто погибших воинов относят к Вотану, чтобы пировать с ним до конца света, но это пагубное заблуждение. Это грех! И датчане вечно грешат. Они поклоняются идолам, отрицают истинного Бога, они – заблудшие.

– Но ведь мужчина должен умереть с мечом в руке? – настаивал я.