Последнее лето

– Ну да, – пробормотал Константин Анатольевич, сползая с постели и натягивая исподнее. – Чего ж тут непонятного? Ты предлагаешь мне жениться на тебе, завести постоянную любовницу, шастать между вами двумя, чтобы сохранить некое status quo, необходимое, как ты полагаешь, для нормальной, регулярной и безотказной жизни и деятельности моего интимного органа? – Он застегнул ширинку, понадежнее упрятав оный орган вглубь штанов. – Клара, Клара… Ты говоришь, что повзрослела, а по-моему, ты постарела. Какую пошлость ты предлагаешь, в какую жуткую, тривиальную, мещанскую трагедию хочешь нас ввергнуть! Неужели ты не понимаешь, что наша связь может существовать только на основе полной свободы от каких-то обязательств? – Запонки не хотели застегиваться, можно было попросить Клару помочь, но Русанов предпочел сунуть их в карман. – Ты переоценила меня, если увидела во мне полное подобие того господина… как его там звали, черт возьми… ну, из пьесы «Сердце мужчины». Я на эту роль не гожусь! Поняла? Как ты думаешь, почему я до сих пор не женился, хотя с тех пор, как Эвелина… как моя жена покинула… покинула… – он проглотил следующее слово и надел жилетку, – прошло уже около пятнадцати лет? Конечно, у меня и до тебя были связи, которые я хранил в тайне, о них никто не знает. Это были прекрасные женщины, чем-то хуже, чем-то лучше тебя, но каждая из них вполне годилась бы на роль жены присяжного поверенного Русанова. Но я не женился. Потому что не хочу быть с кем-то связанным! Не хочу, не могу! На тебе тоже не женюсь. – Константин Анатольевич надел пиджак. – И даже если ты сейчас закричишь: «Тогда пошел вон, не желаю тебя больше видеть!» – ведь так, кажется, кричала в пьесе «Сердце мужчины» любовница главного героя? – я повернусь и уйду. Поняла?

Он взялся за ручку двери.

Клара рыдала, уткнувшись в подушку.

– Ну-ну… – сказал Русанов, мигом почувствовав себя палачом, занесшим топор над бессильной жертвой. – Ну что ты, никуда я не уйду, успокойся…

– Это правда? – Клара подскочила, бросилась ему на шею, перемазала слезами. – Ты не уйдешь? Ты меня не бросишь? Это правда?!

– Ну да, конечно, я всегда говорю тебе правду.

Он вздохнул.

О господи… Бедная девочка, ну зачем она связалась с таким отъявленным лгуном?! «Я всегда говорю только правду…» Батюшки-светы, экий правдолюбец отыскался!

А можно ли упрекать Русанова в том, что он всем врет: любовнице, друзьям, родственникам, детям, даже своим дорогим детям?! Он не палач, о нет, он сам – жертва, и ложь его – это именно ложь во спасение!

Во спасение?.. Русанов запнулся. Во спасение кого? Во чье спасение?

Вопрос вопросов!

Клара скулила. Прижималась к нему, всхлипывала, тащила снова в постель.

Русанов обратил мысленный взор к чреслам своим. Нет, едва ли… На сегодня все рекорды среди сорокапятилетних Казанов уже поставлены. Однако пообниматься все же придется, пока Клара не успокоится. Константин Анатольевич не мог оставить плачущую женщину – и раньше не мог, и до сих пор не научился.

Сел поудобнее, нога скользнула… Какая-то книжка раскрытая под каблук попала. У Клары вечно книжки под кроватью валяются, обычно это стихи, конечно. Вот и сейчас – Русанов покосился вниз – Бальмонт. Скользнул взглядом по строчкам. Он и прежде знал это стихотворение, давно знал, еще с той роковой поездки по Италии, ведь Бальмонта очень любила Эвелина, но сейчас прочел его словно в первый раз. Отчего-то так и ударило новизной слов, строк, мысли… новизной старинного горя:

Он вскрикнет и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.

– Нельзя, нельзя… – пробормотал Константин Анатольевич, вдруг задохнувшись от подступивших слез. – Нельзя, нельзя, невозможно…

А хочется? Да нет, теперь уж, наверное, нет!

* * *

– Пройдемте, товарищи, – позвал Павел, выходя в соседнюю комнату.

Марина вспорхнула с дивана, словно пушинка, и полетела за ним. Шурка и Тамарочка тоже пошли. Шурка в дверях пропустил даму вперед – и споткнулся, сообразив, что сделал это не из привычной вежливости, а из трусости. Ему до смерти хотелось сбежать, но синеглазый шел следом, шаг в шаг. Никуда не денешься!

Может, наврать чего-нибудь? Например, сказать, что живот разболелся. Уборная в огороде, вон, в сугробах… Добраться до нее, а потом махнуть через забор – и проходными дворами… Ну да, а вдруг этот Виктор потащится следом, будет под дверью караулить? С него станется!

«Ладно, как-нибудь!» – ободрил себя Шурка и вошел в замусоренную, с ободранными обоями комнату, посредине которой стояла железная покосившаяся кровать, вернее, одна рама на ножках. Синеглазый легко сдвинул ее и, взявшись за ржавое кольцо, вделанное в половицу, приподнял крышку подпола.

Павел проворно спустился, за ним – Марина.

Тамарочка и Шурка переглянулись (словно в зеркало посмотрелись, такое одинаковое отчаяние светилось в их глазах!) и потащились к люку, будто ко входу в преисподнюю.

– Ничего, ничего, – сказал Виктор, – там тепло, светло и мухи не кусают.