Последнее лето

Лидия украдкой взглянула на Туманского. Батюшки, как разошелся! Неужели и впрямь разволновался по поводу ее здоровья? Конечно, пока она билась в истериках, Туманский уделял ей очень много внимания, грех жаловаться. Лидия, правду сказать, думала, что он испытывает к ней такую же скрытую антипатию, как и она к нему, но, получается, ошиблась. А возможно, и нет, возможно, его прежняя ироническая холодность ей не померещилась, просто для Туманского в самом деле исполнение долга – святое дело.

Точно так же, как и для Смольникова, между прочим… Но поскольку для нее, для Лидии, нет никакого долга выше долга перед самой собой (ну и перед семьей, перед мужем и детьми, конечно!), она должна в данном случае плюнуть на все, кроме собственного здоровья. Она и так слишком много сказала Смольникову! Довольно с него! Она жива, пока молчит о налетчиках, это же понятно. Даст описание внешности ужасного Бориски, начнут его искать, расклеят по афишным столбам объявления с его приметами – и все, страшный убийца сразу поймет, что его выдали. А кто выдал, тоже весьма легко понять. Есть еще, правда, лежащий на больничном одре Филянушкин, который, несомненно, многое видел и многое знает, он тоже мог бы дать показания… Но с этим самым Филянушкиным, которого, как выяснилось, зовут Тихон Осипович, была связана одна хитрая штуковина, одна, как любит говорить простонародье, закавыка, и эта самая закавыка не давала никакого покоя Лидии. Но она хотела понять случившееся сама, ни к кому не обращаясь, потому что не знала, как ту закавыку использовать в своих интересах и вообще можно ли это сделать. Если дело с умом повести, то можно. Но как, как именно его повести? И стоит ли так сильно рисковать? Во имя чего, главное…

– Лидия Николаевна, ради бога! – донесся до нее умоляющий голос Смольникова. – Последний вопрос! Скажите хоть что-то о внешности метателя ножей!

– Опять? – окрысился Туманский. – Лидия Николаевна, вас никто не может заставить отвечать!

– Во-первых, может, – зло повернулся к нему Смольников. – Согласно закону, лицо, скрывающее сведения, необходимые для обеспечения безопасности государства, подлежит аресту и заключению. Думаю, вы и сами не пожелаете, чтобы ваша подопечная была ввергнута в узилище. А ведь за мной не заржавеет, уж будьте благонадежны! Такая уж у нас, у сатрапов, натура зверская!

– Я… не помню, – пробормотала Лидия, обеими руками отмахиваясь от Смольникова. – Клянусь, я ничего не помню, кроме того, что главарь налетчиков обладал столь буйными кудрями, что фуражка еле-еле держалась на них. И он называл ножи козырными тузами. Всё! Больше ничего! Извините, господа!

Она проскочила между Смольниковым и Туманским, оставив их люто мерить друг друга взглядами, и почти выбежала из залы, посылая окаменелые, неправдоподобные улыбки гостям. На нее, конечно, с любопытством пялились, бородатейший Михаил Павлович шагнул наперерез с бокалом шампанского, вспомнив, видимо, свое обещание провозгласить тост за хозяйку, однако Лидия только умоляюще взглянула на него – не сейчас, мол! – и перевела дух, только когда захлопнула за собой дверь.

* * *

Гулящая девица Милка-Любка подбежала к часовне Варвары-мученицы, огляделась – не видит ли кто, – но уже смерклось порядочно, народу вокруг ни души, потянула на себя дверь. Душно, сладко пахнуло ладаном, свечами… горло стиснулось, закружилась голова.

Милка-Любка отпрянула, перевела дух. До чего свежо пахнет подтаявшим снегом, легким вечерним морозцем! До чего хорошо здесь, на улице!

Стараясь не дышать, снова просунула голову в часовню:

– Вера! Верунька, это я! Выйди-ка!

Отшатнулась, прикрыла дверь, отбежала к углу часовни. Глаза щипало.

Ничего, сейчас пройдет. Минуточка – и пройдет.

Нет, не создана она для благочестия! От одного только запаха свечей чуть не умирает. Проклята от рождения, обречена на грех…

Ну и ладно, не всем же святыми быть! Для святости Вера есть!

Дверь часовни открылась, из нее вышла черная несуразная фигура монашенки – голова вперед, спина согбенна, одно плечо выше другого, – принялась суматошно оглядываться, подслеповато моргая:

– Любушка? Ты где?

– Здесь, здесь! – помахала Милка-Любка. – Да что ж ты раздетая? Вернись, продует враз!

Монашенка послушалась, вернулась в часовню, но через минуту появилась вновь, кутаясь в кожушок. Кинулась к Милке-Любке, на мгновение припала, быстро чмокнула в розовую, яблочно-твердую, подмороженную, но такую жаркую щеку сухими губами, прижалась своей щекой – вовсе прохладной, словно бы неживой.

– Любушка, милушка, как хорошо, что ты пришла! Ну что, моя красавица, ну что, синяк прошел?

– Прошел, прошел твоими молитвами! – смеялась Милка-Любка, то прижимая к себе горбунью, то отстраняя ее и суматошно оглядываясь: не видит ли кто, как обнимаются монашенка и проститутка?