Последнее лето в национальном парке (СИ)

Да, дела… Жить в Пакавене стало неуютно, и возможность вообще выпасть из этой жизни в никуда казалась весьма заманчивой. Я раздумывала над предложением и общей ситуацией. Ах, как глубоко проникли вы, Андрей Константинович, в мое жизненное пространство, и теперь каленым железом нужно выжигать ваш сладкий образ!

— A ты где был, кошачья сволочь, когда я упивалась ролью доверчивой девицы? — обратилась я к своему черному ангелу, у которого тоже был свой собственный театрик. Он обожал играть роли русских философов, хотя лучше всего ему удавалась популярная роль молодого Михаила Боярского.

Мой черненький мяу тут же прокипятил свою одежду в отбеливателе «Лебедь» («Лыбедь» — по его терминологии), отчего она временно приняла сероватый вид, и, подпоясавшись веревицей, разлился соловьем:

— Заповедь четырнадцатая! «От клятвы чужеложства, играния и пьянства должен каждый отрок себя вельми удержать, и от того бегать, ибо из того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесные и душевные, от того ж рождается и погибель дому его, и разорение пожиткам».

— Батюшка, да ты совсем мышей не ловишь! «Юности честное зерцало» для отроков писано, а ведь нигде кроме, как на плече отроковицы двадцать восьмой год прозябаешь, комсомольский ты мой, — упрекнула я кота.

Пределом его мечтаний была главенствующая роль в нашем доме, но длительное отсутствие конкурентов сказалось на его ретивости самым губительным образом. Пакавене представлялась ему самым безопасным местом на свете, и он сутками отсыпался на моем левом плече.

— Тьфу, виноват, до сих пор ночными вепрями перепуган. «Тринадцатая добродетель, пристойная девицам, есть стыдливость: когда человек злой славы и бесчестия боится и явного греха бегает и, опасаясь гнева божия и злой совести, так же и честных людей, которые иногда о иных, как кто живет: худо или добро, рассуждать могут…»

— Ну, вот, и ладушки! Убедил…

Я быстро собрала кое-какие вещи, спустилась к старикам, и сказала, что уезжаю с экскурсионным автобусом посмотреть музеи — развеюсь и вернусь днями, а продукты, если нужно, подвезет Барон. Успев предупредить подъехавшего Линаса, чтобы подобрал меня на шоссе, я удалилась с сумкой к воротам турбазы.

Он решил сначала заехать в райцентр.

— Я съезжу на заправку, а ты купи чего-нибудь из еды. Дома у меня одна картошка, я перед аварией только из командировки вернулся, — сказал он мне у станции, протянув кошелек.

С мясом в магазине были перебои, и мясник, люто ненавидящий приезжих и вообще всех на свете, разливал у автомата молочный коктейль, переругиваясь с очередью. Автомат трясло, будто его делали на военном заводе по рецепту Калашникова. Тут же сбоку отоваривали талоны на сахар, не являвшимся ни мясом, ни молоком. Дачникам талоны не полагались, и мы привозили сахар с собой. Я прошла пару кварталов и вышла на центральную площадь с традиционным памятником.

Возле памятника две серые кошки катались по асфальту в полном экстазе, что означало ослабление режимных устоев в невиданных ранее масштабах — обычно по утрам остатки валерианы смывались каким-то неаппетитным, с кошачьей точки зрения, раствором. В гастрономе мясные прилавки тоже были пусты, но я купила мягкого сыра с тмином, прессованного творога, рижского хлеба, сливочного масла, подсолнечного масла, рыбных консервов и десяток яиц, и отчаянно бездумный автоматизм моих действий меня не пугал.

Линас ждал меня около машины. Приняв пакеты, он широко улыбнулся и сел за руль в отличном расположении духа. Мы поехали в обратном направлении и, минув Пакавене, вскоре добрались до реки, где прошедшей зимой утонул с трактором муж барменши. Речные боги, застывшие в ожидании новой жертвы, медленно повернули зрачки в нашу сторону, но мой паромщик молча нажал на газ, и сосны пакавенского леса стали уплывать за горизонт. За мостом был тихий городок Неняй, столица соседнего района.

— Да, человек не из болтливых, — подумала я с определенной благодарностью. Высокие сосны сменялись за окном молодыми посадками, мелькнул готический костел, аккуратная кладка которого из мелких красных кирпичей и сухость деталей свидетельствовали о девятнадцатом веке.

Наконец, мы въехали в Неляй. Я бывала здесь раньше — в городе жило много поляков, а польские торговки в рядах весьма благосклонно относились к приезжим, и крупные душистые ягоды черной смородины стоили, по московским понятиям, фантастически дешево. Моя тетка стерилизовала их без сахара по методу «пух-пух» и, упаковывая в два пластиковых пакета, отсылала посылкой к себе в Балашиху.