Последнее небо

Майор видел такие покинутые колонистами поселки. После ухода людей там оставалась какая-то своя, невидимая жизнь. Словно дома еще помнили, что когда-то все было иначе. И тщетно искали в обрезанной проводке хоть каплю живой энергии. Пытались зажечь свет в окнах. Вернуть себе и всему вокруг хотя бы иллюзию смысла. Грустное зрелище. Тоскливое. Хотя думать насчет того, что там пытаются сделать дома, это, скорее, Зверю пристало.

Слава богу, завтра можно будет вырезать дверь и выпустить сержанта на волю. Пять дней прошло. Он либо умер, либо выздоровел Второй вариант совершенно однозначно предпочтительней, но первый не исключен. Об этом лучше не думать. Да и не может Зверь просто так взять и умереть. В конце концов с его стороны это было бы совершеннейшим свинством. На кого, в таком случае, оставлять лагерь?

На Лонга – он справится. Голова у мальчика светлая, думать он умеет, это почти все евреи умеют. А Лонг, помимо того что умный, еще командовать способен. Причем командовать грамотно. Пендель на роль командира не годится. Слишком негибкий. Пижон… нет, этот предпочитает выполнять приказы. От и до. После чего чувствует себя исполнившим долг и не рвется проявлять инициативу. Никакую. Командиру так нельзя.

Зверя нужно. Зверя. Вот кто идеально подходит. Люди его любят. Он людей – нет. Зато ценит. Использует бережно и с полной отдачей. Завтра он, если жив еще, ничего, конечно, не сделает. Ему как минимум поесть нужно будет. За пять дней. Но уж послезавтра… или, чем черт не шутит, уже завтра к вечеру, тут все забегают, как в муравейнике. Работа, на которую сейчас Гот минимум два дня отводит, за десять часов сделана будет.

Теперь-то понятно уже, откуда что бралось и как получалось, что двадцать человек в четыре смены работают, но не перерабатывают и даже устают в меру. Зверь, колдун чертов, еще и не такое учинить может. А за пять дней, пока он там у себя прохлаждается, в лагере две травмы. Крутой щит себе на ногу уронил, сейчас еле ползает. А Кинг палец дверью прижал. Как умудрился, непонятно, но палец чуть не сломал. Ула за голову хватается. Говорит, что, если и дальше так пойдет, здесь все перекалечатся. Ладно хоть на новом месте, там, где Джокер заправляет, пока без эксцессов обходится.

А еще трения внутри команды. Так себе трения, конечно. Несерьезные. Такие в любом коллективе неизбежны. Но раньше-то без них обходилось. Зверь чужое раздражение забирал, давил в зародыше. Мать его, а говорят, будто нет незаменимых.

Но не в том даже дело, что он может, что умеет, в какие сроки будет перенесен лагерь. Просто хочется увериться, что жив этот проклятый тевто-монгол. Что с ним все в порядке. И есть на кого оставить людей. И Ула дергаться перестанет. Она ведь всерьез беспокоится. Это все остальные твердо уверены, что Зверь – тварь бессмертная и неуязвимая. Все, кроме Улы. Да и вообще, будет очень жаль, если он… нет уж. Когда это случится, тогда и подумаем о том, как жаль, что оно случилось. А пока Зверь жив. Он, скотина, обязан выжить. Хотя бы потому, что скотина. И не собирается никого радовать безвременной своей кончиной.

Сумбурные мысли сквозь сон, когда уставшее тело уже спит, а сознание еще цепляется за реальность. Именно в таком состоянии случаются у людей гениальные озарения. Нечасто, правда. Гот сонно-здраво рассудил, что у него озарения не случится, поскольку единственная его проблема на данный момент – это выход в прыжок с поверхности планеты, а тут хоть весь на мысли изойди, ничего не придумаешь. И писк коммутатора он воспринял сначала как дурной сон. Увы. Писк был вполне реальным.

Майор выругался и встал с постели.

– Гот, – рыкнул он, готовясь к какой-нибудь жути.

– Это Пижон, – заполошно сообщил коммутатор. – Гот, мне нужно тебя увидеть. Прямо сейчас. Это очень важно. Это про Зверя…

– Про Зверя можно и завтра, – ответил фон Нарбэ, силясь сохранять спокойствие. – Куда он денется?

– Нет, Гот, нельзя. Нужно сейчас. Я… у меня записи… Я в отсеке Зверя установил камеру, и… Ты должен посмотреть.

– Записи? – переспросил майор, еще не проснувшись, но уже понимая, что теперь он будет спокоен. Достаточно спокоен, чтобы расстрелять Пижона на месте, – Хорошо. Бери с собой все, что есть, и ступай в рейхстаг. Я подойду. Отбой.

Записи. Камера в жилом отсеке. Это хорошо. Это славно. За это в приличном обществе голову откусывают. Пассатижами. Что же такого наснимал этот журнашлюшка планетарного масштаба?

Что же ты такого учинил, Зверь? И насколько это серьезно? Если серьезно, может быть, лучше скормить тебе Пижона? Ты, конечно, убийца и выродок, но, когда придется выбирать между им и тобой…

Расслабься, майор. Еще ничего не случилось.

Зал рейхстага, освещенный лишь включенными мониторами, казался огромным и мрачным. Пижон сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и ждал, пока Гот закончит просмотр записей. Сначала он пытался руководить процессом, но майор, не оборачиваясь, бросил: молчать!

Пижон замолчал. В конце концов его дело было телячье. Гот главный, пусть он и думает, что теперь делать.