Последнее послание из рая

Когда Серафим садится за стол с мокрыми и причесанными волосами, расточая запах одеколона, создается впечатление, что в мире начинает восстанавливаться порядок. Он встает и достает откуда-то бутылку вина. Спрашивает, чем я занимаюсь помимо того, что выставляю его напоказ, чтобы его убили. Я рассказываю ему, что безумно влюблен в девушку по имени Ю.

– С таким именем она, наверное, откуда-нибудь с Востока, – говорит он.

– Сейчас она вынуждена возвратиться на Тайвань со своим мужем. Он приехал за ней. Почему хорошее невозможно?

– Я не могу положиться на тебя. Ты мало страдал. Ничего не знаешь.

– Вы ошибаетесь. Я очень страдаю. У меня вызывает отчаяние то, что вы говорите.

– Я говорю о настоящем страдании, о плохом.

– Мне никогда не приходило в голову, что существуют страдания хорошие и плохие.

– Ну так подумай над этим. Время у тебя есть.

После ужина мы тщательно ликвидируем все следы нашего пребывания наверху. Нужно сделать так, чтобы казалось, будто в доме никто не живет, что кто-то приходит убираться и выводить собаку, больше ничего.

– Ну, теперь вы уже меньше боитесь? – спрашиваю я его, завязывая мешки с одеждой и другим мусором, предназначенным на выброс.

– Я решил, что живым из этого дома не выйду. Остаток дней проведу здесь, внутри. В свое время я тебя отблагодарю, но не ранее того.

Я направляюсь к мусорным бакам в конце улицы, дальше я не пойду. Когда я чувствую прохладу воздуха и вижу луну и облака, которые проходят под ней, вижу ночные силуэты, появляющиеся из глубины далеких небес и тех небес, которые просматриваются между зданий, деревьев и заблудших душ, трагедия потери всего и того, что и Ю, и квартира превращаются в некий мираж, тяжелым камнем ложится на сердце.

Мне нет дела ни до Серафима, ни до Одиссея, ни до моей матери, ни до моих будущих детей, ни до всех этих людей, которые вызывают у меня сострадание, потому что они не являются частью ни той воды, которую мне предстоит выпить, ни той пищи, которую мне предстоит съесть, ни тех сновидений, которые мне предстоит увидеть. Наоборот, меня всего: мой рот, мои глаза, все мое тело – заполняет Ю.

Мать упрекает меня в том, что я провожу больше времени с нашим соседом, чем с ней. Я напоминаю ей, что никто не должен знать, что сосед находится в своем доме, что все должно быть так, как всегда, когда мы считали, что он уехал в одно из своих деловых путешествий.

– Запомни это, – говорю я ей.

– Конечно, – говорит она. – Ты думал насчет клиники? Конечно, думать тут не о чем, выбора у тебя нет. Со временем ты сможешь занять мое место. И еще одно, – добавляет она, – звонил Ветеринар. Ему предстоит ехать на опознание еще одного тела, которое может быть телом Эдуардо. Какой кошмар, а?

– Да, – отвечаю я.

– Мне кажется, ему не следовало бы рассказывать нам абсолютно все. Он ничего не выиграет от того, что будет тревожить и нас. Помочь мы ему все равно ничем не сможем.

– Думаю, правда состоит в том, что расследование исчезновения – дело затяжное, другие же вещи тем не менее происходят слишком быстро.

– Обрати внимание на то, сколько времени я трачу на поиски квартиры. При таких темпах я никогда не выйду замуж, – сетует мать.

– Да, странно все это.

* * *

Воскресенье подобно тяжкому грузу. Воскресенье без Ю в квартире Эду – это наихудшее воскресенье со времен сотворения мира, самое пустое, самое медленное с художественной точки зрения. Это воскресенье, которое должно быть забыто. Я даже в кино не иду, чтобы избежать чувства попадания под бриллианты, которые сыплются из открытой руки.

В полдень, после обеда, самый сонливый городок в мире садится дремать перед телевизорами. Моя мать забирается на диван, накрывается пледом и пьет чай с коньяком или коньяк с неким подобием чая, который, по ее мнению, коньяком и не пахнет. А одна из свиней, живущих напротив, поднимается со своего дивана и начинает поглаживать себя у окна, словно ее существование заслуживает этой демонстрации кожи, клеток и жира. Тогда я ухожу в дом соседа. Я добился того, что теперь в нем пахнет примерно так же, как в моем доме, точнее говоря, не как в доме, а как в лесу, и одариваю ласками Одиссея. Раскладываю принесенное рагу на две тарелки и наливаю бокал вина, которое вопреки настойчивым просьбам Серафима не выбросил вчера вместе с остатками пищи. Порция рагу достается и Одиссею.

– Вам, сэр, предстоит быстро ликвидировать мое вчерашнее блюдо, – говорю я псу.

Потом я поднимаю дверцу люка и спускаюсь вниз. Даже к этому можно привыкнуть. Одиссей долго думает, что лучше: рагу или спуск со мной – и наконец останавливает свой выбор на рагу. Так что мне приходится кричать, чтобы Серафим меня услышал. Ответ Серафима раздается ближе, чем я ожидал. Он дает мне указания, где и как я должен поворачивать, пока не увижу свет зажженных свечей.

– Я пытаюсь читать. Ты спас меня, сынок.

– От чего? – спрашиваю я, хотя понимаю, что речь идет о чем-то настолько общем и настолько туманном, что спрашивать вообще-то бесполезно.