Последнее странствие Сутина

С этими деньгами он еще до восхода солнца покидает Смиловичи, с тем чтобы никогда больше их не увидеть. Свершилось. Они с Кико отправляются в Вильну. Минск уже не выход. Им по шестнадцать, и им нужен простор. Никакие запреты не способны удержать их от рисования, однако древнее чувство вины останется с ними навсегда. Осознание неправоты. Они получили освобождение, но только не от собственного стыда. Этот стыд он увезет с собой даже в Париж.

Начинается их путь к мировой столице живописи, шаг за шагом по улочкам Вильны, где с 1910 года они посещают Школу изящных искусств на Университетской. В течение трех лет. Там в их союзе появляется третий. Пинхус Кремень, родом из Желудкá, с вечно печальным лицом. Они гордятся своей студенческой формой, уже сейчас они смотрятся в ней невероятно важными. Хромая хозяйка квартиры, вдова железнодорожника, берет по десять копеек за место в комнате с шестью кроватями. Занятия у профессора Рыбакова – скука смертная, только зря сбивают с настоящего пути. Но они занимаются на спор, соревнуясь друг с другом ради города, который примет их с распростертыми объятиями. Париж их ждет, они в этом уверены. Ему не терпится наконец их увидеть. Они рисуют все, что видят вокруг, – дохлых собак, нищие дворы, похороны, морщинистые, трясущиеся лица старых торговок.

Изобрази труп, приказывает он Кико, который послушно ложится на пол. Затем он накрывает его простыней и обставляет свечками. Притворись, будто ты мертвый. Но смерть пока не позволяет себя рисовать, еще слишком рано. Это хорошо, что ты начал тренироваться загодя. Не так-то просто рисовать смерть. Она тебя не подпускает, видишь ли. Поработай еще с зайцами, фазанами, индюками. Попробуй изобразить их смерть, тогда ты найдешь к ней путь.

По ночам они выбираются наружу, открывают для себя город в бледном свете газовых фонарей. Скудное молоко ночных улиц Вильны. Несмотря на все грязные закоулки, глубокие лужи, испещренные шрамами улицы, на стены, воняющие селитрой, – предвкушение того единственного города, который их ждет. Каждую копейку они берегут ради великой поездки. Бесконечно ретушируют портреты у фотографа. Кремень уезжает первым, в 1912 году. Они завидуют ему, обещают скоро к нему присоединиться. Кико – следующий, несколько месяцев спустя. В этот раз Сутин не предпоследний.

Ему кажется, будто катафалк, оторвавшись от земли, летит теперь над Вильной, этим литовским Иерусалимом, и сквозь прозрачное днище он видит Набережную, Арсенальскую, Антокольскую. Далеко внизу под собой видит он гору Гедими-наса и замок Сигизмунда Старого, костел Святой Анны, и костел Петра и Павла, и часовню у Острой Брамы, он не чувствует головокружения, только удивляется, что ему все так хорошо видно. Даже статую Моисея в соборе Святого Станислава, к которой они часто потихоньку подбирались, чтобы молча постоять перед ней. И он видит три крохотные фигуры, бегущие по улочкам, – студентов-художников Кико, Крема и Хаима. О ты, слияние Виленки и Вилии, литовского Нериса!

И наконец незабываемый момент – доктор Рафелкес, у которого студенты ужинали по пятницам, сует ему в руку деньги на дорогу. Дочурка доктора нашла себе жениха получше, она больше не отвечает на его робкие взгляды. От ненасытного едока, который не знает манер и все время тягостно молчит за столом, нужно деликатно избавиться. В Вильне ему выпишут русский паспорт – 20 марта 1913 года по юлианскому календарю. Он то и дело будет поглаживать его, как хитрую черную кошку.

Ма-Бе, куда мы едем? В Малинов? Падерборн? В Смиловичи? Давай повернем обратно. Только не туда.

Он поворачивает запястье, машет им в пустом пространстве.

Лучше назад в Шинон, к Ланнеграс, куда-нибудь назад, только не туда. Не к месту рождения. Ни одна дорога не ведет туда. Нас там больше нет, даже в воспоминаниях. Там никто никого не ждет.

Улей в центре мира

Как же хорошо ему все видно. Он летит и летит и далеко внизу видит лицо, прижавшееся к окну поезда. Это его лицо. Видит глаза, жадно впитывающие незнакомые пейзажи в кайме паровозного дыма. Ему снова двадцать. Он наконец покинул Вильну весной тринадцатого. Он путешествует в глубинах своей сорокадевятилетней жизни, два дня и две ночи он в дороге, смотрит на огни, танцующие мимо окна. Невиданные ландшафты. Жесткие скамейки, затхлый запах пота и едкий запах мочи из уборной, но при всем том трепетное ожидание, что вот-вот начнется новая жизнь, что в конце пути ждут невероятные чудеса, окрыляет его.

Он голоден, как никогда прежде. Провиант – пара корок хлеба, селедка в газете, соленые огурцы – быстро проглатывается. В руке он сжимает письмо Крема, перечитывает его снова и снова.

Мы живем здесь очень бедно, зато многие говорят по-русски, на идише или по-польски, ты быстро освоишься. Здесь нет казаков, они нас не побеспокоят. Мы будем рисовать! Невзрачный дворец, в котором мы поселились, это просто чудо, он называется La Ruche.