Последнее странствие Сутина

Чего больше в крови, жизни или смерти? Конечно, невозмутимо продолжает доктор Готт, она обеспечивает эту смехотворную, порой упругую, порой сморщенную телесную оболочку питанием и кислородом, орошает ее гормонами и великолепными ферментами, регулирует клеточную гармонию. Тем не менее кровь это также текучая, странствующая смерть. Ибо двадцать пять триллионов красных кровяных клеток, которые плывут в ней, как дрейфующие плоты, это ведь, представьте себе, сплошь омертвелые клетки. Натуральные неудачники среди клеток. Они растеряли свой генетический материал, почти все клеточные органы. Они являют собой багровую смерть. Кровь повествует бесконечную историю умирания, безвозвратных потерь.

Ну не говорите только, будто кровь вам не видна, месье Сутинхаим. А как же истекающие кровью бычьи туши, мясные прилавки в Сере, помощник мясника, блистающий всеми оттенками кроваво-красного, освежеванный заяц, будто распятый на столе? Всем известно, что по воскресеньям для вас не было приятнее развлечения, чем посмотреть бои кетчеров на Зимнем велодроме. Эти захваты и удушения человеческой плоти, рассеченные брови, кровь на трико борцов, эти протяжные стоны из спутанного клубка плоти. О чем это я? Ах да, краснота крови.

Теперь, когда доктор Готт рассказывает художнику об удивительной смерти в жизни красных кровяных клеток, на его губах играет небольшая довольная улыбка. На самом деле больше радости ему доставляют белые кровяные клетки. Ибо все их пятьдесят миллиардов – абсолютно живые, полноценные клетки. Они защищают организм от инфекций. В тканях они подобны маленьким стражникам, которые стоят на часах. Однако если им приходится слишком долго ждать без дела в костном мозге, в конце концов они совершают там самоубийство. Но в белом раю все кровяные клетки должны быть белыми, потому что там больше нет смерти, говорит доктор Готт. Красная кровь – это фактически вотчина смерти. Она орошает тело живого человека, как огромная мертвая река, можете себе это представить?

Сутин, художник, все молчит и молчит. Он думает о том, как Ма-Бе рассекла лоб, когда раздраженная хозяйка квартиры в Шампиньи резко захлопнула дверь. Он думает о крови, вытекающей из петуха на пороге дома в утро праздника Йом Кипур.

Уже мертвые, они тем не менее приносят пользу. Так же, как художники, не правда ли, господин Сутин? Красные кровяные тельца выполняют свою работу далеко за пределами смерти. Сто двадцать дней они по-прежнему неустанно переносят кислород от легких к тканям, пока фагоциты в селезенке или печени не проглотят их. Двести миллиардов из них ежедневно падают жертвой этого зверства. Двести миллиардов, месье.

Доктор Готт делает театральную паузу, картинно погружается в глубокую задумчивость. Затем, встрепенувшись, продолжает:

Не странно ли, что люди так мало отдают себе отчет о том соке, что течет у них внутри? Что их так пугает, когда он проливается? Словно они не подозревали о нем, этом бурном потоке чистой смерти, что живет в них, охваченный тканями и кожей. Да и наружный слой нашей кожи состоит из мертвых клеток, бархатное кладбище – вот что такое наша телесная оболочка. Вообще в человеческом теле разом находится на удивление много смерти, не так ли? О слизистой оболочке вашего желудка я сегодня умолчу.

И слово «перфорация», что так подчеркнуто произносил врач в Шиноне, снова врывается в мозг художника, которому на его белых простынях не остается ничего другого, как слушать. Но он молчит.

Доктор Готт еще долго распространяется о красной, мертвой крови. Он говорит:

Эти пять литров – маленький мир, в котором жизнь и смерть протягивают друг другу руку помощи. Смерть, ревнительница полезности, плавает в хрупкой жизни, которая цепляется за дрейфующие красные плоты, нагруженные кислородом.

Художник помнит еще, как крикнул однажды, перед тем как распороть новые холсты:

Я не хочу утонуть в собственной крови!

Он позволяет доктору Готту самодовольно мудрствовать дальше. Он больше не слушает его. Нежная дремота уносит его прочь с белой постели. Когда он приоткрывает один глаз, доктора Готта уже нет. Он снова погружается в дремоту, но внезапно его будит резкий стук в дверь и энергичный голос в коридоре:

Санитарная служба! Санитарная служба!

Художник пугается. И здесь тоже? Но ничего не происходит. Никто не врывается в палату. Действительно ли он слышал это? Слух любит нас обманывать. Свистом в ушах рисует нам уносящийся со звоном колес локомотив. Донимает шумами и тугоухостью. Нет, кто-то на самом деле кричал через дверь «санитарная служба». Он вспоминает тушу быка. Понемногу начинающую разлагаться. Ему доставили ее со скотобоен Вожи-рар, которые он отлично помнил со времен Улья. В мастерской на улице Сен-Готар он соорудил специальный помост, крепко привязал тушу веревками, тот еще труд, мальчику мясника пришлось ему помогать. В течение нескольких дней он стоит перед ней, борется с бычьей тушей, мясо начинает вонять, теряет свежий красный цвет, становится бурым, сохнет с каждым часом. Нужно ее освежить!