Последняя битва

Иван улыбнулся, стараясь не топать сапогами, поднялся по лестнице, застыл на пороге: интересная открылась картина. На небольшом, придвинутом к окну светлицы столе стоял обтянутый бордовым бархатом патефон производства завода имени Молотова. Напротив, на короткой скамеечке, спиной к двери, подперев голову рукою, сидела Евдокся. Поскрипывая, крутилась пластинка – оркестр Глена Миллера играл «Серенаду лунного света». В тему!

Блестящие темно-русые волосы струились по телогрее, закрывая почти всю спину. Боярыня – несмотря на негласный запрет церкви – волосы подстригала, ведала – длинная коса девичья краса не очень-то супругу нравится, тот предпочитал прически посовременнее, и Евдокся хорошо знала – какие.

– Люба моя. – Подойдя на цыпочках, Иван обнял супругу за плечи. – Чего не спишь-то?

– Тебя жду. – Боярыня шмыгнула носом. – Песни вот, слушаю.

– А что такая грустная?

– Да так…

Раничев сел рядом, погладил жену по плечу.

– Знаешь, в том, твоем мире, мы частенько вместе в гости хаживали. Песни веселые пели, плясали – до того славно! Да и раньше бывало, с подружками… А сейчас, здесь? Сижу вот, как сыч, одна.

– Одна, говоришь? – Иван неожиданно улыбнулся. – А знаешь что? Завтра ведь праздник в Обидове.

– Да знаю, день праведника Иова Многострадального. Молиться все будут, в колокола бить.

– Да нет, – качнул головой Раничев. – Я не про этот праздник. Староста Никодим Рыба сыну своему, Михряю, помог избу срубить, женится Михряй по осени.

– Быстро срубили.

– Так сруб-то давно уж был. Крыши вот навели, полы настелили. Добрая вышла изба, высокая, на подклети.

Евдокся посмотрела на мужа:

– И на ком же Михряй женится? Кого ему сосватали-то?

– Не знаю точно. Кого-то из Гумнова. Говорят, хорошая девка.

– Из Гумнова?! Так гумновские испокон веков с обидовскими дралися!

– Вот то-то и оно… Всех бы их переженить, чтоб не дрались, – Иван немного помолчал и с хитрецой взглянул на супругу. – Так пойдем завтра на новоселье? Никодим с поклонами звал, рад будет.

– А люди что скажут? Мужняя жена по чужим избам шастает? Грех это.

Раничев вдруг разозлился:

– Да кто это тебе сказал, что грех? Чернецы-расстриги пьяницы? Дьячок – импотент плешивый? Пойдем, и все тут. Я сказал!

– Да пойдем, пойдем, разве ж я против? Пластинку-то переверни, заело.

– Это качество иголок заело. Придется сызнова Мефодию-кузнецу заказывать.

Чмокнув жену в щеку, Иван перевернул диск и завел пружину. Легкая грусть на миг промелькнула в глазах именитого боярина, вспомнилась вдруг ранняя юность, как экономили деньги на магнитофонные пленки, переписывали друг у друга «Led Zeppelin», «Deep Purple», «Kiss»; «AC/DC» с «Iron Maiden». В магазинах-то ничего подобного не было, Раничев такие пласты только в Ленинграде-городе в «Мелодии» на Невском у фарцов видел, по сорок рублей – самое малое. Эх, жаль здесь таких нет! Не захватил, не догадался, да и, честно сказать, не до того было. Патефон вот из сорок девятого прихватить сподобился – и то славно. До сих пор ведь работает, пружину только меняли пару раз кузнецы да иголки.

– Красивый какой вальс. – Иван улыбнулся.

– Что-то устал сегодня, милый, – удивленно приподняла брови боярыня. – Какой же у Глена Миллера вальс? Слоу-фокс – это фокстрот – только медленный.

– Продвинутая ты у меня. – Раничев прижал супругу к себе. – А ну-ка, давай, потанцуем!

Евдокся с улыбкой сбросила телогрею, оставшись в нежно-голубом сарафане, застегнутом сверху донизу маленькими серебряными пуговичками. Иван обнял жену за талию, закружил… Слов нет, хорошо танцевала боярыня – не зря учил когда-то. Вот только пуговички на сарафане, заразы, расстегивались медленно, больно уж мелкие. Но ничего, справился, расстегнул, распустил и ворот рубахи, оголив атласные женские плечи, грудь, которую тут же принялся целовать, словно безумный.

– Пусти, пусти… – тяжело дыша, притворно отбивалась боярыня. – Тут ведь, чай, не жарко…

В светлице и не могло быть жарко, это комнатка летняя, верхняя, с большими, как и в сенях, окнами, естественно, неотапливаемая.

– Ничего, – торопливо скидывая кафтан и рубаху, шептал Раничев. – Сейчас дадим жару!

Скамейка оказалось коротенькой, жесткой, пришлось супружницу развернуть, нагнуть к столу…

В общем, дали жару!

Пришли в себя, сами и рассмеялись, особенно Евдокся расхахатывалась:

– Ну ты у меня, батюшка, ненасытный.

– Так это ж хорошо, люба!

– А кто ж говорит, что плохо?

Боярыня снова залилась хохотом, хоть вроде и не с чего было, но бывает, попадет в рот смешинка, потом не отцепишься – по этой причине – общей смешливости – Раничеву в детстве не доверяли стихи про Владимира Ильича Ленина читать, боялись, что испохабит, и не зря, между прочим, боялись, бывали случаи.

– У-у-у! – Евдокся взъерошила мужу шевелюру. – Ненасытец, чистый султан турецкий!

– Султан? Сулейман, что ли? Да куда ему до меня! – Раничев хохотнул и, пропев:

Если б я был султан,
Я б имел трех жен,
И тройной красотой
Был бы окружен! —

снова пристал к супруге.

Наконец, умиротворенные, оба уселись на скамью, одевались.