Последняя гостья

Может, смерть Сэди сделает Паркера чем-то большим, чем он был ранее. Придаст ему глубины и сострадания. Умения смотреть в перспективу, чего ему всегда недоставало.

Он направился к дому, и я подстроилась к его шагу.

На ступенях крыльца он остановился, повесив связку ключей на палец.

— У тебя все, Эйвери? На этой неделе я работаю удаленно. Надо еще успеть сделать пару звонков.

— Нет, не все. — Я прокашлялась, жалея, что нельзя вернуться в предыдущую ночь, когда мы сидели в доме на диване и Паркер расслабился от спиртного, стал более уязвимым и открытым. — Я тут думала про расследование. И про записку.

Паркер покачался с пяток на носки, под ним заскрипели доски.

— Узнать бы, для кого она была написана. — Я ничего не могла поделать с собой и со своим желанием узнать это. Сообщение Сэди мне так и не прислала. К кому же тогда были обращены ее последние слова?

Хмурые морщины на лице Паркера снова стали глубже.

— Не знаю. В смысле, ни к кому конкретному. Мы же нашли ее в мусоре.

— А тебе не кажется, что она собиралась оставить ее тебе?

Он потер лицо ладонью, сунул ключи обратно в карман и сел на ступеньку крыльца.

— Не знаю. Не знаю, чем вообще объясняется половина поступков Сэди.

За все годы, пока я знала их, особой близости между Сэди и Паркером не наблюдалось. Несмотря на одни и те же круги общения, как профессиональные, так и личные, интерес этих двоих к жизни друг друга оставался поверхностным.

Я нахмурилась, присаживаясь рядом с Паркером, и заговорила тихо, тщательно выбирая слова, словно опасаясь нарушить баланс момента:

— О чем говорилось в записке?

— А какая теперь разница? Не знаю, вроде бы о примирении и так далее. Наверное, она была для папы и Би.

— О примирении? То есть? — Он уже не слушал. Оперся ладонями о ступеньку, оттолкнулся, чтобы встать, но я схватила его за запястье, удивив нас обоих. — Прошу тебя, Паркер: что именно было в записке? Это важно.

Он многозначительно уставился на мою руку на запястье, и я медленно разжала пальцы.

— Нет, Эйвери, не важно. С этим покончено. Я не помню.

В этот момент я и поняла, что он врет. Как он мог не помнить? Ее последние слова, которые я пыталась разгадать и вызвать к жизни, глядя на мерцающие точки на своем телефоне, были обращены к нему. Но его они, возможно, не интересовали. Он не видел ее так, как я. Не запоминал ее слова всякий раз, когда она их произносила, не хранил их, не откладывал в памяти, чтобы потом пересмотреть.

— Она еще у тебя?

Он пожал плечами, потом вздохнул.

— Видимо, по-прежнему в полиции.

Мы стояли так близко, что я видела, как напрягся мускул на его челюсти.

— Но если бы записка и вправду была настолько невнятной, с «примирением и так далее», этого оказалось бы недостаточно, так? Полиция не смогла бы с уверенностью сказать, что она прыгнула сама. Во всяком случае, не на сто процентов.

Он скосил на меня глаз.

— Она была одержима смертью, Эйвери. Слушай, ты ведь тоже это знала.

Я медленно заморгала, припоминая. Да, она не упускала случая упомянуть про то, что могло навредить нам, но я никогда не воспринимала это всерьез. А между тем наше знакомство началось с предостережения насчет столбняка и сепсиса. И эта тема продолжалась, в неожиданные моменты всплывая на поверхность. Как предостережение, шутка, черный-пречерный юмор. Изощренная игра. Но порой я не сомневалась. В том, что это игра. И не знала, то ли я участвую в ней, то ли остаюсь доверчивым зрителем.

Вспышка воспоминаний — как мы дремали на шезлонгах у бассейна, полуденное солнце припекало кожу. Как я почувствовала ее руку на моей шее, пальцы под челюстью. От этого прикосновения я разом открыла глаза.

— А я уж думала, вдруг ты умерла, — сказала она, не убирая руку.

— Я уснула.

— Знаешь, так бывает: мозг вдруг перестает подавать легким сигнал дышать. Обычно при этом просыпаешься, хватая воздух. А иногда — нет.

Я приподнялась, чтобы сесть, и только тогда она отдернула руку. Инстинктивно я прикоснулась к тому же месту, пощупала его, пока наконец не почувствовала биение пульса.

— У тебя, кажется, и впрямь сдвиг на этой почве, — пошутила я.

— Ну, просто я забеспокоилась, что не смогу применить недавно приобретенные навыки сердечно-легочной реанимации, спасти тебе жизнь и тем самым сделать тебя своей вечной должницей.

Улыбка на моем лице стала отражением ее улыбки.

Она никогда не усматривала угрозы смерти в том, что могло действительно навредить нам: в неумеренном пьянстве рядом с глубокой водой, в машинах, на которых мы ездили, в людях, которых едва знали. В том, как мы подначивали и подталкивали друг друга, пока что-нибудь не вмешивалось, и обычно этим вмешательством становилось завершение сезона отдыха, и она уезжала, а зима охлаждала и замедляла все: мой пульс, мое дыхание, ход времени. И так до тех пор, пока не доходило до крайности, но уже другой, и каждый день превращался в ожидание проблеска весны и обещания нового лета на горизонте.

Паркер назвал это одержимостью, но нет, это была не она.