Последняя граница

Арапах сделал выразительный жест и, сощурившись, поглядел на Майлса так, что агент почувствовал себя дураком.

Затем в комнату вошла тетушка Люси с тарелкой сахарного печенья и кувшином холодного лимонада. Она поставила все это на конторку, а индеец, сжав руки, просительно посмотрел на Майлса. Агент кивнул головой, и Джимми торопливо начал набивать рот печеньем.

– Вкусно, Джимми Медведь? – улыбнулась тетушка Люси.

Индеец закивал, не переставая жевать. Он пренебрег лимонадом, ко быстро расправлялся с печеньем, пока тарелка не опустела.

– Не хочешь ли теперь выпить этого вкусного, холодного лимонаду? – спросила тетушка Люси.

Покачав головой, он встал и направился к двери. Майлс сказал:

– Все. Можешь идти.

И когда арапах ушел, он спросил:

– Люси, почему ты каждый раз кормишь их?

– Ну… потому, что они ждут этого.

– Пусть не ждут, пусть не думают, что всякий раз будут наедаться здесь печеньем! Распределяя им пайки, я стараюсь быть честным и справедливым.

– Ну прости, Джон, – извинилась тетушка Люси.

– Ладно, ладно… – рассеянно кивнул он, играя карандашом и рисуя маленькие кружки на лежащей перед ним бумаге. – Ты не знаешь, где Сегер?

– Вероятно, в конюшне.

Взяв шляпу, Майлс вышел из дому. Он медленно шел к конюшне. Вчерашняя дурнота – неприятное предостережение. Если он свалится от приступа лихорадки, агентство поплывет по воле волн, как корабль без руля.

Он увидел Сегера, с удобством расположившегося в тени конюшни и чинившего порвавшуюся сбрую. И Майлс позавидовал несокрушимой силе и здоровью этого загорелого, крепко сбитого человека. Сегер взглянул на подходившего Майлса, кивнул ему, но своего дела не бросил.

Пока Майлс рассказывал о сообщении Джимми Медведя, Сегер продолжал усердно сшивать кожаные постромки.

Когда Майлс смолк, Сегер мягко сказал:

– Ну, три человека – это не бог весть что…

– Если трое могут уехать безнаказанно, то может к все племя.

– Да ведь еще не уехало, – возразил Сегер.

– Сегодня же об этом будет знать все агентство, – заметил Майлс.

– Это зависит от вас. Вы можете сказать, что разрешили им уехать.

– Тогда они все будут просить разрешения, – уныло сказал Майлс. – Каждый живущий на Территории индеец захочет вернуться к себе на родину.

– Я бы голову оторвал этому арапаху! Я научил бы его держать язык за зубами! – вскричал Сегер.

– Теперь уже поздно, – сказал Майлс, – если бы я даже и одобрял такие способы. Лучше запрягите шарабан.

– Поедете в форт?

Майлс не ответил. Он снова позавидовал непринужденной позе Сегера, сидевшего среди пыли. «В этой безответственности и состоит разница между подчиненным и начальником», – подумал Майлс.

Правя шарабаном, катившимся по дороге к форту, Майлс, глава агентства, испытывал чувство растерянности, тревоги, усталости. Он был в черном сюртуке и черном котелке и предчувствовал, что солдаты, одетые в красивую и удобную кавалерийскую форму, будут, как обычно, насмехаться над ним. Его раздражало, что форт Рено и его гарнизон находятся в такой близости от Дарлингтона и служат ему вечным напоминанием, что ни он сам, ни остальные работники агентства совершенно не умеют держать индейцев в руках. Вместе с тем сколько раз, особенно по ночам, пробудившись от тревожного сна, он с благодарностью вспоминал о том, что вооруженные силы США находятся совсем рядом!

Однако он не мог сочетать мир, поддерживаемый штыком, с учением о мире на земле того, кому он некогда решил посвятить свою жизнь. Ему казалось, что если подходить к людям с распростертыми объятиями, то штыки не нужны. Давайте с любовью, служите с любовью – и вам ответит тем же даже дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития. Но зачем все это? У него не было истинной веры в свое дело, даже такой, какая была у Люси, в простоте души считавшей, что своим печеньем она служит той же идее.

Майлс вспомнил, как однажды застал Сегера избивающим шайенского мальчугана. Удержав уже занесенную для нового удара руку Сегера, он воскликнул: «Джон, если мы идем к ним стиснув кулаки и с ненавистью в сердце, как они могут отнестись к нам с любовью!» Выражение лица Сегера не изменилось, хотя в глазах и промелькнуло что-то вроде презрения.

«Агент Майлс, – сказал он, – этот маленький негодяй хотел пырнуть меня ножом, так что вы лучше уходите и дайте мне рассчитаться с ним. Уж он полюбит меня, когда поймет, кто его господин».

Это воспоминание расстроило Майлса, но вместе с тем и укрепило его решение быть на этот раз твердым. В такой зной трудно любить ближних. Пусть индейцы подчинятся закону, а тогда он покажет им, как умеет заботиться об их благополучии. У него опять разболелась голова, воротничок и рубашка промокли от пота. А тут еще эта пыль, поднятая копытами лошадей и оседающая на его черном костюме!

Он въехал в форт через бревенчатые ворота, мимо часового, который, вытянувшись, отдал ему честь.

Майлс никогда не умел отвечать на приветствие, военщина всегда была ему не по душе. Он остановил лошадей и некоторое время посидел в шарабане, стараясь отдышаться и успокоить тяжело бьющееся сердце. Затем вылез и тщательно вытер лицо и шляпу носовым платком.