Последняя граница

Окно выходило на покрытый снегом учебный плац, за которым отчетливо был виден длинный барак. А позади заснеженная земля переходила в заросли чахлых сосен, темно-зеленой волной поднимавшихся на холмы. Небо было серое, покрытое тучами, солнце за ними как будто не двигалось. В бесконечных просторах Дакоты начиналась метель, и Врум уныло сказал:

– Опять будет снег.

– Похоже на то, – согласился Уэсселс, разглядывая кончик своей сигары.

– А предположите, что он не выпустит нас отсюда?

Уэсселс пожал плечами.

– Мне больше нравится настоящая гавана, – произнес он, все еще разглядывая сигару.

– Если я буду сопровождать индейцев, то пришлю сюда хороших сигар, – сказал Врум.

– А я намерен послать Бакстера, – сказал Уэсселс, трогая наросший на кончике сигары пепел.

Врум встал и подошел к окну. Это был рослый краснолицый блондин. Он начал протирать окно; рука у него была розовая, заросшая жесткими рыжими волосами. Протерев стекло, он сказал Уэсселсу:

– Вот они идут.

– Да, не близкий путь, – заметил Бакстер. Он бил молод, худощав, апатичен. Из-за плеча Врума он глядел вдаль, как бы пытаясь представить себе тысячу миль покрытого снегом пространства. – Их трое, – сказал он. – Не понимаю, как этот старик еще жив.

– Индейцы не умирают, пока не захотят.

Уэсселса это не очень интересовало. Он взглянул всего раз на трех одетых в лохмотья вождей, идущих по снегу за Роулендом, под конвоем двух вооруженных солдат, и опять погрузился в созерцание своей сигары.

– Во всяком случае, они не так чувствительны к холоду, как мы, – решил Бакстер.

На старом вожде были мокасины, но один из индейцев шел босиком.

– Грубые животные, – закончил Бакстер.

– Вам надо отправиться поскорее, – сказал Уэсселс. – Если снег нас здесь занесет, будет очень трудно.

Врум отвернулся от окна, потирая озябшие мясистые руки, и подошел поближе к печке. Бакстер ногой отворил дверцу и подбросил полено. Уэсселс спокойно курил, наслаждаясь запахом сигары.

Когда Роуленд постучал в дверь, капитан сказал:

– Входите, входите, не задерживайтесь.

Бакстер отворил дверь, и Роуленд вошел в канцелярию, смущенно теребя свою меховую шапку. Трое вождей, шаркая ногами, следовали за ним; они вздрагивали от жара печки, их глаза слезились, головы были слегка опущены. Старый вождь шел немного впереди двух других. Руками он придерживал лохмотья одеяла, накинутого на плечи. Двое других, высокие, тощие, изможденные, не сводили глаз со старика.

Оба конвойных остались снаружи.

Уэсселс сидел в старой качалке, положив ногу на ногу; его сигара наполняла комнату клубами голубого дыма. Когда вожди вошли, он, кивнув, указал на печь:

– Подойдите и обогрейтесь. – И, обратясь к Роуленду, повторил: – Скажи им, чтобы они погрелись.

Индейцы были покрыты грязью, и, сознавая это, они смущались, испытывая отвращение, свойственное чистоплотному народу. Но и в лохмотьях они пытались сохранить гордость, и эта гордость не позволяла им обогревать окоченевшее тело у печки. Они продолжали стоять посреди комнаты, переминаясь с ноги на ногу. Уэсселс встал и предложил им сигары, но они отказались. Тогда он сказал:

– Это совет, пожмем друг другу руку. Всем пожмем руку. Верно?

Роуленд перевел, и старик – его глаза все еще слезились, – спотыкаясь, обошел трех офицеров. Остальные индейцы не двинулись с места и не спускали глаз со старика, поглядывая на него с сочувствием и печалью. На них не было одеял, и их изможденные тела были едва прикрыты лохмотьями кожаных рубах и штанов.

Уэсселс снова уселся в качалку и глубокомысленно принялся за свою сигару. Вожди ждали. Уэсселс откинулся назад и уставился в потолок. Он не знал, как начать. И хотя он отнюдь не был чувствительным, эти индейцы произвели на него впечатление. Уэсселс вспомнил о днях, проведенных в прериях, когда он видел шайенов во всем их блеске, в головных уборах из перьев, с копьями и щитами, верхом на конях, также украшенных перьями. Вспомнил их жизнь, с ее яркими красками, и их первобытную, неукротимую гордость. Он, конечно, не жалел о том, чт'o ушло навсегда, но ему надо было как-то примирить то, что он видел сейчас, с тем, что сохранилось у него в памяти. И, продолжая глядеть в потолок, он сказал.

– Мы будем теперь друзьями. Мы все будем друзьями. (Но даже в его собственных ушах это прозвучало глупо, бессмысленно.) Мы будем друзьями, – повторил он и подождал, чтобы Роуленд перевел.

Старый вождь что-то скорбно ответил, и Роуленд сказал:

– Он этого и хочет – быть друзьями Он ведь так стар. Поглядите на него, и вы увидите, почему он желает этого. Он стар и хочет жить в мире. Вот и все. Он говорит, что повел свой народ не на войну с белыми, а только для того, чтобы добраться до своей родины и зажить в мире.

– Да… – пробормотал Уэсселс и взглянул на курившего Бакстера, высокомерного, кичившегося своей молодостью, здоровьем, цветом своей кожи, и на Врума, упорно рассматривавшего свои розовые ладони. – Да. Мы пожали друг другу руку, мы устроили совет: мы – друзья.

Даже через переводчика он говорил так, как считал нужным говорить с дикарями.

– Объясни им, что мы сейчас будем держать совет…