Последняя Империя

— Нет, парень, мы тебя все равно обломаем! — судя по скрипучему голосу, говорил Пимонов. — Ты нам всю отчетность ломаешь, я из-за тебя, падлы, старшего прапорщика никак не получу.

— Все равно сбегу, — слабо донеслось до Фомичева, и опять раздались тупые удары.

Не выдержав, Владимир на цыпочках отошел к окну, уставился на пустой, освещенный единственным фонарем плац. Сердце сжимала тупая боль сочувствия и сострадания Морозу. Если б не стихи, он, может быть, и не принимал случившееся столь близко к сердцу. А так… словно что-то надломилось в нем.

Прапорщики вышли из карцера минут через десять, мокрые от пота и злые.

— Завтра мы еще придем и спросим с тебя по полной программе! — в сердцах бросил внутрь камеры Симонов. — Закрой! — велел прапорщик Владимиру. — И никакой ему воды и пищи двое суток!

Когда снизу хлопнула входная дверь, Володька подскочил к столу, схватил графин, стакан и проскользнул в карцер. Морозов лежал на полу, свернувшись калачиком.

— Витька, Витька, — начал тормошить его Фомичев.

Постепенно тот пришел в себя, застонал. Володька приподнял его и поднес к губам стакан с водой. Виктор жадно, но с трудом выпил его, прохрипел:

— Еще!

На лице Мороза не было ни синяков, ни ссадин, но каждое движение доставляло ему боль.

— Все потроха отбили, — пожаловался он.

— Ну, а зачем же ты говорил, что сбежишь? Пообещал бы, что исправишься, а потом все равно дал бы деру! Вот дурак!

— Надоело мне врать и притворяться. Я хочу жить по-своему, понял, Вовка?

— Да понял я, понял!

Фомичев метнулся назад, достал из тумбочки свою пайку: кусок белого хлеба с маслом и полтора кусочка сахара.

— На, поешь!

— Не могу я, спасибо… тебе.

Судя по голосу, Мороз плакал, только в свете тусклой лампочки слез не было видно.

— На, я положу ее здесь, а ты потом поешь, хорошо? Я пойду, мне надо пойти дневальных проверить да поднять наряд на кухню.

Когда минут через сорок Фомичев вернулся и заглянул в камеру, Морозов лежал, свернувшись клубочком.

— Мороз, ты спишь? Витька?

Тот не ответил, и успокоенный Володя закрыл окошко.

"Пусть поспит, это для него сейчас лучше всего".

В шесть началась повседневная суматоха побудки, в восемь он сменился. И вдруг к обеду Фомичев узнал, что Морозова увезли в городской госпиталь. В корпусе началась какая-то странная суматоха. Командир роты и «Фобос» с «Деймосом» с растерянными лицами метались по казарме, заставляя дневальных в очередной раз заправлять койки и в десятый раз мыть полы. Личный состав был снят с занятий, построен. Все получили нагоняй за внешний вид, половину роты тут же обкорнали налысо, кадетов заставили подшить на камуфляж новые подворотнички.

Все прояснилось в три часа, когда в роте появился командир корпуса, его заместитель по воспитательной части и толстый офицер с погонами майора. Осмотрев роту и выстроенный личный состав, они прошли в канцелярию, пригласив с собой ротного и прапорщиков. Один из кадетов шепотом сказал соседу Фомичева, что майор не кто иной, как военный прокурор. Разговор в канцелярии шел долгий и на повышенных тонах. Лишь после ухода начальства подслушивающий у двери канцелярии дежурный поведал о том, что узнал:

— Братцы, Мороз умер!

— Как умер? — ахнули все в голос.

— Так! Пидор и Сидор сломали ему ребра, и те вошли в печень. Сильное кровотечение, и все! Врачи уже не смогли его спасти.

Вовка был потрясен. Он понял, что мог бы помочь Морозу, если бы раньше вызвал дежурившего в санчасти врача.

"Откуда я мог знать! — чуть не плача, думал он. — Я ведь посчитал, что он просто спит!"

Несмотря на все попытки самооправдания, совесть кадета была нечиста. Выйдя в туалет, он забился в угол за нишу со швабрами, ведрами и тряпками и долго, беззвучно, чтобы никто не услышал, плакал.

Скандал получился глухим, но результативным. И капитана, и обоих прапоров уволили, Симонова даже посадили. Сняли и командира корпуса.

Через год третья рота по всем показателям заняла первое место среди двадцати рот Рязанского имени Кутузова кадетского корпуса. Десять самых отличившихся ее представителей отправили на съезд кадетов в столицу. Среди них был и Вовка Фомичев. В Олимпийском центре перед десятью тысячами одетых в армейскую форму подростков три часа выступали артисты, а затем на сцену вышел сам Сазонтьев. Кадеты встретили его появление восторженным ревом. Для них он был идолом, кумиром, живым воплощением бога войны.