Последняя истина, последняя страсть

На первой – близнецы Чук и Гек. Игорь и Гектор Борщовы. Оба лет двадцати пяти, не больше, с автоматами в камуфляже времен чеченской войны, когда у спецназа еще не было ни щитков, ни бронежилетов «Гоплит», ни тепловизоров, ни лазеров, ни других особых прибамбасов. Крутизна заключалась не в стильной экипировке, а совершенно в ином. Диоскуры… словно один раздвоился. И стало их двое. Улыбаются в камеру. Лица в черно-зеленых полосах армейского грима. И не различить, кто Гек, кто Чук… Кто жив, кто растерзан, замучен до смерти.

На второй парадной фотографии Гектор был в черном костюме, при галстуке, на каком-то приеме, где вокруг сплошь позолота. Он стоял рядом с инвалидным креслом, в котором сидел крупный худой старик – седой и явно психически больной. Это было видно по его отрешенному выражению лица, по застывшему бессмысленному взгляду в никуда. На пиджаке Гектора – награды. Четыре ордена. Четыре креста.

Вилли Ригель вытащил Гектора из ванной. Уложил на кровать. Тот уже больше не смеялся. И не впадал в забытье. Лежал с закрытыми глазами.

– Скоро выветрится эта дрянь из него. Подождем здесь. Его одного нельзя оставлять сейчас. – Ригель тоже увидел фотографии. – Четыре Ордена Мужества… Вот это да! Полный орденский кавалер. За просто так такие ордена не дают.

Он сел на кровать рядом с Гектором. Катя устроилась на стуле подальше у двери.

– Вилли, я про веселящий газ слышала, конечно. Но не знала, что это такое безумие.

– Анестетик. Отпускает все тормоза сразу. Психику расслабляет. Кто ржет от счастья, кто матом ругается. Кто грезит. Болтает открыто – что на уме, то и на языке. Все желания, все мечты наружу, все скрытое… Я эти его шары воздушные еще тогда заметил в машине. Не стал говорить ничего ни ему, ни вам. А сегодня мы с вами, к счастью, успели вовремя.

Они прождали где-то час. Затем Гектор зашевелился, приподнялся и сел на постели. Глянул на них.

– Что я наболтал? – спросил он тихо.

– Да так, забудем, – ответил Вилли Ригель.

– Нет, скажи мне честно – что я наболтал вам?

– К ней приставал, как последний подонок. Мелкое хулиганство, полковник.

– Катя, я прошу у вас прощения. – Гектор глянул на Катю. – Никогда такое больше не повторится. Скотина я… Но я не наркоман. И не истерик. Это не наркотик. Не крэк!

– Веселящий газ. Не надо ничего говорить сейчас. Вам надо успокоиться. – Катя сидела в углу на своем стуле и не подходила к нему.

Он встал с кровати.

– Я должен ехать. Спасибо, что так трогательно позаботились обо мне.

– Вы не можете сейчас никуда ехать! В таком состоянии. Это же отравление газом! Вам надо лечь и отдохнуть.

– Мне няньки не нужны. И это не отравление. Я в полном порядке. Все уже прошло. Действие у азота недолгое. Я поеду домой, в Серебряный Бор. Мне отца надо проведать. Он все эти дни один с сиделкой. О нем некому позаботиться, кроме меня.

И, не став слушать их возражений, он был таков.

Глава 32 Пропавший

Катя после всего пережитого все же легла спать. Что сделаешь, если тело свинцом налилось и дрожь внутри не проходит? Но спала она мало. В шесть утра проснулась, оделась, добрела до стоянки отдела полиции, села в свою машину и поехала в Москву. Дома привела себя в порядок, собрала новую сумку с чистыми вещами, выпила кофе. Оделась очень тщательно. Подколола волосы. К девяти была в Главке. Разобралась с текучкой в Пресс-центре и в десять уже докладывала шефу Пресс-службы обстоятельства командировки в Староказарменск. Тот подчеркнул, что убийство сына прокурора Кабановой – дело архиважное и резонансное. И это просто счастье, что Пресс-служба в эпицентре событий и может получать самую свежую информацию из первых рук. Но надо быть очень, очень, очень аккуратной. Екатерина, вы и сами это отлично понимаете, да?

Катя разбиралась с накопившимися делами в Пресс-центре до самого обеда. Потом отправилась обедать, сидела в любимой привычной «Кофемании» – кафе располагалось на Большой Никитской напротив Главка. Она отдавала себе отчет – делает все, лишь бы оттянуть возвращение в Староказарменск. Оттянуть момент встречи с Гектором Борщовым.

Она ощущала дикий дискомфорт в душе после этой безумной ночи. Смятение и глухое раздражение. Убеждала себя, что нельзя копить гнев на человека, пережившего такую трагедию. Человека, раненного душевно так глубоко и непоправимо… Однако не могла с собой сладить.

Какого черта он все это рассказал? Чтобы осадить в идеологической перепалке Герду Засулич? О таких вещах молчат хотя бы ради памяти того, кто погиб. А он предал все огласке. Публично. Захотел объясниться? Неужели не нашел иного способа? Лишил их… лишил ее покоя… преумножил окружающий хаос… Полный кавалер своих орденов… герой… разве такие герои?

А кругом посетители кафе пили тот самый «трахнутый мятный капучино» и раф-кофе, и флэт уайт…