Последняя история Мигела Торреша да Силва

Когда хозяин увидел, что его гости готовятся уйти, он поспешил к ним и сказал:

— Так как вы для меня гораздо больше, чем просто друзья моего друга, позвольте мне считать вас сегодня моими личными гостями. И так как старый Мигел уже никогда больше не придет ко мне, я тем более надеюсь увидеть вас у себя.

С этими словами он проводил их до двери через почти пустой зал. Когда они были у выхода, то заметили, что за столиком у дверей сидит кто-то закутанный в расшитый дорогой вышивкой платок. Молодая женщина с тонкими чертами лица устремила взор на хозяина и его гостей, те остановились, изумленные.

— С позволения сказать, — со смущением в голосе начал хозяин, — вы не выглядите как… ну, я имею в виду, как такая, которая в столь позднее время наносит визит в трактир. Скажите, чем я могу вам помочь.

— Прошу вас благосклонно выслушать меня, — сказала женщина, — потому что я должна поведать вам многое. Но пока что позвольте рассказать одну короткую историю.

Не говоря ни слова и все еще удивляясь, Мануэл и Рибейро взяли два стула и сели рядом с ней; хозяин же, полный любопытства, чем это все закончится, остался стоять скрестив руки.

Молодая женщина обеими руками стянула платок с головы — только теперь стало видно, как она прекрасна, — и начала рассказывать:

— Жила-была одна старуха, которая однажды при наступлении темноты начала советоваться со своими служанками. Еще до восхода солнца, сказала она, мы покинем наш дворец, потому что об этом никто не должен знать, мы пройдем по спящим улицам и выйдем из города через потайные ворота. Там нас будут ждать оседланные лошади. Мы поскачем через страну и ночь и не дадим лошадям отдыха и будем скакать до вечера, пока не прибудем в город на море, где нас никто не знает и где мы сядем на корабль. Отсюда мы с попутным ветром поплывем на север, через несколько дней опустим якорь в гавани чужого города, покинем корабль, снимем комнаты на постоялом дворе, где служанки мои останутся, а я сама пойду через ночной лабиринт переулков, войду, преображенная, в этот трактир и расскажу вам мою историю — в твердом убеждении, что я вернулась.

амота егова

Круглом столе табакистов», иначе называемом «обществом достопочтенных поощрителей благородства и доброты»

они заседали еженедельно

— Подражать Канту, — любил говорить Тифтрунк, когда на землю опускались голубовато-лиловые сумерки, — все равно что бросать зерна в борозды волн на водоразделе.

Мы согласно кивали ему, отдавая себе отчет в трех вещах: во-первых, в том, что мы ничего не поняли; во-вторых, в том, что он знал, что мы ничего не поняли, и, наконец, в том, что он и сам не понимал, о чем говорил. Но в этот вечер все должно было пойти по-другому. Началось с того, что с уст Тифтрунка не слетело ничего — ни острого словца, ни мудрого изречения — словом, ничего, что дало бы направление течению беседы. Нет, молчание в чистом виде было объединяющей нас силой или же, должен я заметить, все разлагающей… Все трубки были давно уже набиты изысканнейшим табаком со всего света, даже самый медлительный из нашего кружка завершил сладострастное раскуривание своей трубки, и тут наконец взял слово Мимозосфенес, по прозвищу Ворчун.

Собственно, не в наших правилах было преподносить другим самоделки, навеки запечатленные в дневниках, потому что ничего нет на свете смехотворнее потока мыслей большей частью неизвестного происхождения, представляющихся пишущему их в тот момент чрезвычайно важными и значительными.

— И все же это должно несколько оживить наш сегодняшний вечерний коллоквиум.

Каждому из нас предлагалось вытащить из глубин топорщащихся карманов свой дневник, причем, как уточнил Мимозосфенес, краткому сообщению давалось преимущество перед многословными рассуждениями и разглагольствованиями. «Боже мой, — подумал я, исполнившись страха, — же могу продемонстрировать я, самый молодой в этом кружке мудрых сочинителей и всемогущих риториков». Мне до сих пор не ясно, какие заслуги привели меня в этот сиятельный и досточтимый цех Благородного табачного братства.

Конечно, я с юных лет являюсь страстным курильщиком трубки, я давно уже перепробовал все доступные сорта табака, и, конечно, я приверженец как всех систематизированных философских учений, так и всех философских систем, я полемизировал на равных с кантианцами и скептиками, с перипатетиками, а заодно и с олфакториками, со спинозистами и эстетистами, окказионалистами и лейбницистами и, наконец, с премодернистами. Конечно, я был в состоянии пройтись вдоль и поперек по всем философским системам и сопоставить с ними любой термин из нового философского словаря, но разве я имел право, был обязан или желал выдать свои тайные мысли?