Последняя картина Сары де Вос

Морозный воздух щиплет щеки, Сара летит по льду, сцепив руки за спиной, звук коньков о лед – словно точишь нож на оселке. Ей хочется катиться и катиться, растянуть это удовольствие до полуночи. Вдоль берега поблескивают обледенелые деревья, над ними мерцают звезды. Такое чувство, будто зарываешься в нагую плоть ночи. Вот кости, каркас – деревья, словно корабельные шпангоуты, держат небо, а его отражение еле различимо в тусклом зеркале льда. Все проносится мимо, кроме неба и ее мыслей, которые будто бы одинаково раздались вширь и медленно вращаются по часовой стрелке. Сара думает про картины, про семейные застолья и про Катрейн, одно словно вытекает из другого, потом про Барента и Томаса; воспоминания о матери, вяжущей у очага, сменяются большой миской апельсинов в зимнем свете. Все нанизано на линии, прочерченные ее коньками, на плавные кривые и резкие черты мечтаний. Она – свет на льду, невесомый пассажир.

Томас катится далеко позади, но уже не окликает ее, лишь по временам издает громкий веселый вопль. У Сары мелькает мысль доехать до разрушенного городка и запеть во всю глотку, чтобы Грита вышла из своего убежища посмотреть, что происходит. На краткий миг она забыла, что Грита умерла, ее кости лежат в мерзлой земле рядом с костями мужа, детей и соседей. Под конец они с Томасом забрали Гриту домой, и Сара ухаживала за ней в последние недели. Медленное угасание, так не похожее на скоротечную болезнь Катрейн. Сара заходила в гостевую комнату и видела, что пуховая постель опустела, а Грита спит под открытым окном на своих кроличьих шкурках. Она умерла, как жила, – словно спартанка или нищенствующая монахиня. Саре не хватает ее общества, ее рассказов о жизни в городке. Она оборачивается проверить, что Томас не совсем отстал, и видит, как он выкатывается из-за поворота, всплескивая обеими руками, словно гусь, который хочет взлететь. Сара смеется, катится спиной, дыхание морозным облачком клубится перед лицом. Есть такие удивительные закутки во времени, думает она, где все чувства звенят, как колокол, и мир переполнен благодатью.

Первое мгновение она не понимает, что провалилась под лед. Вода обжигает холодом. Освещенное луной небо сменяется куполом разбитого белого стекла. Формы и звуки искажены. Только пытаясь вдохнуть, Сара понимает, что захлебывается. Руки молотят по воде, будто она пытается взобраться по лестнице. Все темнеет, ее тянет к холодному донному илу.

Ноги – как свинцовые гири, карманы полны камней. Она брыкается, но не чувствует дна. Наверху, надо льдом, скрипят коньки Томаса. И тут она слышит собственный голос – не булькающий вопль, а словно кто-то стонет во сне в темной комнате на дне реки. Звук пугает ее. Сара видит, как паника вырывается наверх струйкой пузырьков, и понимает: все, чего она хочет, – наверху, над зазубренной трещиной льда. Мерцающую ночь жестоко вырвали из ее рук. Зрение туманится; в темноте перед глазами возникает голый древесный сук. Затем все замедляется. Сара видит изящные воронки течения, несущие рыб и древесный мусор вниз по реке. Видит вмерзшие в лед звезды, второе небо со своими собственными созвездиями. Томас здесь, сует вниз длинный сук, погружает лицо в ледяную воду, его голос вибрирует на границе между двумя мирами.

Вдова – мефрау Эдит Зеллер – держит домашнюю гостиницу без намека на приветливость. Богатые немцы и амстердамцы материализуются из списка гостей, и она отправляет их в холодные, чересчур пышные комнаты. Если зимой ломается водопровод или постояльцев маловато, она продает картину или старинный письменный стол. Так было уже много лет. Антиквариат дает деньги на ремонт, туристы – на жизнь и бензин для автомобиля. Стесненная в наличных средствах вдова сидит на многомиллионном наследственном богатстве. Элли видит это все, пока мефрау Зеллер выдает им ключи, видит по выцветшим обоям с пятнами на месте снятых картин, в ламинированных инструкциях, требующих выключать воду, когда чистишь зубы, и не стоять долго под душем. Вдова каким-то образом несет бремя фамильного богатства. Она ведет их в комнаты на первом этаже. Номер Элли – узкий и голый, наводящий на мысль о болезни и подкладных суднах: раковина на тумбе, вышитое полотенце для рук, вид на запущенный сад.

За обедом они заводят разговор о похоронной сцене, мягко расспрашивают вдову, откуда взялась картина, как долго была в семье и так далее. Мефрау Зеллер согрела им овощное рагу с копчеными колбасками, и Элли гадает, возьмут ли с них деньги за эти вчерашние объедки. Они едят в одной из двух обшарпанных кухонь; дверь в столовую закрыта для туристов давным-давно. Вдова вспоминает этапы домашнего упадка, словно стихийные бедствия: бедность после смерти отца, вечный холод и сырость, когда у них с матерью не было денег на дрова и керосин, тоску после того, как умер муж, а дети разъехались. Банкир в Англии, консьерж в Париже.

– А откуда у вас коллекция картин? – спрашивает Элли.