Последняя командировка

Ляля сказала: «Перестань» — и обернулась к Дмитрию Николаевичу:

— Он не злой. Он просто брюзга. Знаете, в наши годы все брюзжат. — Она принялась расхваливать Лизу и вспоминать свою дочь, которая уже «супруга» и скоро станет матерью, а ведь так недавно она подписывала ее школьные табеля.

— Отлично училась…

Она вздохнула:

— Все-таки страшно пускать такую девчурку в рейс. Всякий может обидеть. Я бы Сонечку не пустила, даже и сейчас, когда ей двадцать два года. За девочку страшно, впрочем, страшно и за сына, а вот теперь будет еще внук… Женщина живет за всех своих детей — такое уж сердце…

Вова спал, всхрапывая. Дмитрий Николаевич задумался о доме. Как-то там Женя, Игорь, наверное, чувствуют себя одинокими и, конечно, обижены, — надо будет на следующей станции послать им открытку… Как-то нехорошо он от них уехал, и с Женей простился холодно…

* * *

Лиза никак не могла привыкнуть к мысли, что нет у нее никого родных, а ведь семнадцать лет только; и мамы не стало так вдруг… Часто ей казалось, что все это сон: мамина смерть и эта поездка. Она жалела, что поехала, — постоянно чужие люди вокруг, — а с другой стороны — ей не сиделось. Уезжая из родных мест, она убегала от своего горя, оборвавшего ее детство, опечалившего ее юность. «И верно этот пассажир сказал: «Жить — значит находиться в переменах». Надо будет записать в тетрадку. Да, так легче забыть, легче забыть…» — она тихонько повторяла эти слова в такт постукиванию колес.

Много навалилось на нее бед, словно судьба ее только того и дожидалась, когда она подрастет, окрепнет…

Кроме неудачи с институтом было у нее еще одно горе — оно стояло первым по значительности, пока все не заслонила мамина смерть. И некому рассказать, так и лежит все на сердце.

Лиза стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу. Она была не в форме, а в летнем пестром платьице, смятом под мышками. Должно быть, спала. Дмитрий Николаевич встал по другую сторону окна. Лиза застенчиво улыбнулась ему. Он спросил:

— Отдежурили?

— Нет, я спала. Сейчас Валю буду сменять.

Так они стояли возле окна, молча.

Лиза задумалась, и лицо ее стало спокойное, как у спящей. Должно быть, очень глубоко задумавшись, она была сейчас далеко. Ведь и у нее, семнадцатилетней, было свое маленькое прошлое, которое, несмотря на горе ее и вопреки ему, представлялось Дмитрию Николаевичу лугом, покрытым ромашкою, росой на высокой траве и бормотаньем невидимого родника.

В лице Лизы не было девической диковатости, иногда притворной. В ее речах и манерах не было жеманства, искусственной живости. Смех ее не был громок и развязен. Ничего не было в ней напоказ. Она была естественна и непринужденна, потому что не знала, что одного надо бояться, перед другим позировать, а с третьим держать ухо востро и что она еще ото всех зависима и очень слаба. Она держала себя бесстрашно, как сильная, может быть потому, что соприкоснулась с горем. Именно это, а не красота ее (впрочем, одно с другим было как-то связано), отличало ее при первом же взгляде.

— Вы… кажется, людей не боитесь, — сказал Дмитрий Николаевич.

Она не удивилась и не сразу вышла из задумчивости.

— Вы про старика?

— Хотя бы.

— Его не боюсь. Может быть, мне еще не приходилось сталкиваться с такими, которых надо бояться. Впрочем… Перед одним человеком я теряюсь. — Она взглянула прямо в глаза Дмитрию Николаевичу и слегка покраснела: — Это тоже значит бояться?

— Перед кем же?

— Долго рассказывать…

— А я думал, у вас ничего такого еще не было, — сказал Дмитрий Николаевич с досадой, которую не понял в себе и поэтому не сумел скрыть.

Лиза, разумеется, ничего этого не заметила.

— Нет, было уже, — сказал она и обещала: — Вот подождите, я сейчас сменю Валю, она ляжет, и пассажиры заснут. Я все вам расскажу…

Он кивнул, хотя ему не хотелось выслушивать эту историю, которая, должно быть, обыденна и наивна. Он был слегка огорчен и разочарован:

— Хорошо. Если только я не засну. Устал, знаете…

— Ну, конечно, если не заснете. И если вам интересно… — По лицу ее промелькнула тень, и оно подурнело.

Лиза ушла к себе в служебное купе. Там, за столиком, сидела Валя с сонным и тупым выражением. Она жевала хлеб, запивая его жидким чаем из металлической кружки.

Ехали сквозь темноту незнакомых мест, в которую время от времени врывались огни перронов и станций. На станциях Лиза выходила с фонарем и стояла у дверей вагона.

В темноте то строго, то озорно звенел ее голос, и ей отвечали из темноты чьи-то мужские голоса, тоже в шутливом тоне. Шутки их были грубоваты, и Дмитрию Николаевичу они казались оскорбительными, и он думал, что Лизе не следовало на них отвечать. Валя спала в служебном купе. На плечи ее был наброшен пуховый платок. На ногах были белые шерстяные носки с дырочкой, в которую видна была розовая пятка.

Валя была некрасива — ширококостная, с огрубевшей на ветру кожей. Волосы у нее были светлые, с соломенным оттенком, и вся она казалась Дмитрию Николаевичу написанной в желтовато-красных тонах.