Последняя командировка

— Ах, какой все вздор, — сказал Дмитрий Николаевич вслух и, забыв, что бросил курить, потянулся за папиросой.

Очень быстро очутились они на вокзале, так что он даже не успел сказать Игорю то, что собирался: он его вовсе не осуждает за это «плотничество», и пусть не торопится — может быть, это правильно, теперь все так делают. «Не успел! Напишу с дороги».

В мягком вагоне народу было мало. Купе Дмитрия Николаевича было почти у входа, рядом с комнаткой проводника. Он хотел было попросить, чтобы его перевели ближе к середине вагона, но передумал. Игорь внес чемоданы — два больших, тяжелых, и третий, совсем неподъемный, — с орудиями производства: книгами, красками, холстами и т. д.

Билеты у входа проверяла толстая молодая проводница, а возле куба с водой стояла совсем маленькая девушка, тоже в форме проводницы, с испуганным личиком, овальным, как медальон. Глаза у нее были продолговатые, черты тонкие, и, несмотря на форму проводника, эти медные пуговицы и грязные башмаки, она казалась нарядной.

Все это отметил про себя Дмитрий Николаевич в ту секунду, когда проходил мимо нее, и она инстинктивно прижалась к стенке, давая ему дорогу, словно не она была здесь хозяйкой. Что-то в этом движении было домашнее, детское и не типичное для проводницы. Зато ее напарница, молчаливая и грозная, была властительницей со своим компостером в руках и простуженным баском:

— Провожающие, останьтесь.

Игоря, впрочем, она пропустила. Дмитрий Николаевич хотел обратить внимание сына на девушку, но подумал: «Она современному юноше не понравится. Это не на всякий вкус. Им не понять, в чем ее прелесть. Вряд ли он даже увидит, что она красива».

Прозвучал третий звонок, и отец с сыном едва успели проститься. Игорь вышел с чувством облегчения, какое испытывают провожающие, и некоторой грусти, которая часто настигает на вокзале тех, кто остался…

III

Коричневое и сморщенное лицо осени глядело на него в окно. Жухлая трава, дрожащие оголенные деревья, ограбленные раздетые кусты, на которых кое-где одинокие листочки, тронутые лиловатым склеротическим багрянцем; мокрые столбы да крикливые галки, рыскающие среди обнаженных полей, — все это напоминало Дмитрию Николаевичу собственную осень и ее безнадежность. У природы было перед ним преимущество — снова и снова она будет цвести и зеленеть, вынырнув из-под снега, а его опутает зима, и никакие ультрафиолетовые лучи не вернут к жизни ни чувств его, ни тела, которое окостенеет и остынет через какие-нибудь десять лет. И это еще хорошо, если у него в запасе десять лет…

Дмитрий Николаевич сидел съежившись в углу купе в первое ненастное утро своего путешествия. Бледны были мысли его и тупы; мучило раскаяние и сожаленье: к чему все это? Уехать из дому так далеко и надолго! Было жалко жену и сына. Хотелось вернуться.

Вчера, нет, третьего дня, когда он оформлял в Союзе командировку, к нему подошел художник Бертин. Дмитрий Николаевич его любил. Он бывал у них в доме и, пожалуй, был одним из самых пылких поклонников его таланта.

— Ваша последняя картина… — тихо заговорил Бертин, интимно беря его за пуговицу, а со стороны казалось, что он за что-то дружески его отчитывает, — потрясающе выразительна. Мальчик у станка — просто символ… Ах, как удаются вам эти портреты! Скромные, настойчивые, умные наши современники.

Дмитрий Николаевич слушал его с улыбкой удовольствия: «Моя неудовлетворенность собой — признак взыскательного таланта».

Секретарша, подавая ему командировочное удостоверение, улыбнулась, показав голубовато-белые вставные зубы.

— Берегите себя, Дмитрий Николаевич, не рискуйте своим здоровьем. Возвращайтесь…

— С новыми шедеврами, — подхватил Бертин.

Дмитрий Николаевич благодушно выслушал фамильярные наставления секретарши, — длительное их знакомство давало ей на это право, — и собрался уходить.

— Вы сегодня назначили Кокареву, сказать, что не будете?

— Нет, зачем же? Я подожду его.

Дмитрий Николаевич вышел. Давно уже он не чувствовал себя так легко. Похвала его работе всегда вызывала в нем подъем всех его сил, отличное настроение. Он с удовольствием думал о поездке и о том, как будет там писать без помех «в условиях полнейшей изоляции».

А сейчас он подождет этого славного талантливого парня из суриковского института, посмотрит его картины, скажет ему добрые слова. Ах, добрые слова, добрые слова. Как они окрыляют. Побольше было бы добрых людей или хоть добрых слов. Впрочем, ему не на что жаловаться, он выслушал их достаточно…

Дмитрий Николаевич стоял в коридоре, у окна, прикрытого бархатной портьерой, от портьеры пахло пылью.

Вдруг распахнулась дверь, находившаяся прямо за его спиной, и, громко разговаривая, вошли двое.

— …Сто раз утрет нос твоему Смольянинову.

— Возможно. Это так не трудно сделать. Смольянинов весь вышел.

— А может быть, мальчика-то и не было…

Они прошли, смеясь, острословя по его адресу. Незнакомые ему люди, или он не узнал их со спины?