Последняя командировка

— Налить вам чаю? — она протянула руку за стаканом, сохраняя на лице выражение высокомерного недоумения, какое он помнил у нее с юности. И это внезапное «вы», и это выражение, бывало, появлялись у нее в обществе молодых людей, если кто-то скажет что-нибудь слишком смелое или противоречащее кодексу ее девичьей морали.

Улыбаясь, он протянул ей чашку:

— Прошу вас…

Как все это было привычно: он знал наперечет все ее интонации и видел со стороны свою собственную любезно-ироническую улыбку. А ведь следовало сказать просто «дура» и, грохнув стулом, уйти, уйти… Но куда? Все дело в том, что идти стало некуда.

И вот еще настойчивее, приобретая более отчетливые очертания, возникли ощущения, которые он испытал во время прогулки с Рексом, — неопределенность, нерешенность какого-то насущно важного вопроса, касающегося его жизни, да, жизни, которой осталось, может быть, не так уж много и за которую он сделал так мало, не сделав главного.

Он подумал: «Уеду. Очень далеко, так далеко, чтобы замело пути, чтобы никаких следов, и не вернусь до тех пор, пока не сделаю необходимого. Того, что каждый обязан в своей жизни сделать, что вдвойне обязан сделать художник и что я понял так поздно».

Ему стало легче, хотя он ничего еще не решил, а только понял свое состояние.

И тут он опять взглянул на Татьяну. Она смотрела серьезно и почему-то с осуждением. У нее были маленькие глазки кофейного цвета, редкие брови, приподнятые дугообразно, маленький нос и толстые губы, отчего постоянно казалась она немножко надутой, — впрочем, это вечное неудовольствие по поводу всего было свойством ее натуры. Такой же была она и в девушках и внешне мало изменилась, пожалуй, цвет лица — здоровый и умеренно румяный — стал даже лучше. Теперь ей было далеко за сорок. Она стала полной, морщин вовсе не было на ее лице. А у Жени очень рано появились морщины…

Татьяна спросила неожиданно:

— О чем ты думаешь? (Вопросы, захватывающие врасплох, тоже остались с девичества).

— Знаешь ли, о тебе…

Опять приподнятые брови и недоумение:

— Именно? — точно она ждала, что сейчас он обидит ее, и приготовилась к обороне, а ведь обижать он совсем не умел.

— Какой ты была девушкой… тоненькая.

Польщенная улыбка чуть тронула ее сердитые губы. Она ждала продолжения и даже порозовела. Неожиданно ему пришла в голову запоздалая догадка: «А ведь она всю жизнь в меня немного влюблена». Припомнилось множество подробностей их знакомства, дружбы и что действительно он вначале интересовался ею — ведь она была умница и не лишена обаяния, несмотря на свою некрасивость. Но интерес его был все-таки дружеский, и, когда он познакомился с Женей, младшей ее сестрой, как-то быстро увяла эта дружба, и он начал чувствовать в Татьяне почти врага. Потом все сгладилось, она вышла замуж, вскоре овдовела. И все-таки…

Татьяна ждала продолжения, не сводя с него взгляда. Он сказал, внезапно растроганный:

— Вся наша жизнь протекла рядом, бок о бок, Танечка, и вот мы уже…

— Я не собираюсь умирать, поэтому не подвожу никаких итогов, — сказала она резко и крикнула, обернувшись к дверям: — Женя! Куда ты пропала? Я скоро ухожу.

«Это хорошо, что она уходит», — подумал Дмитрий Николаевич. Общество Татьяны утомляло его.

Но она не ушла. Она сказала, что дождется Игоря — своего племянника и сына Дмитрия Николаевича. Бесшумно вошла Женя и, глубоко, утомленно вздохнув, села за стол. Дмитрий Николаевич подумал, что она стала выглядеть старше сестры, хотя была моложе Татьяны на три года. Женя тоже никогда не была красива — у нее выдается вперед подбородок, маленькие, глубоко сидящие глаза такого же цвета, как у сестры, чуть темнее волосы, которые в молодости были очень густы, длинны и красиво отливали бронзой, а сейчас, потеряв свой блеск, стали седеть; ввалились виски, и серым стало лицо с неприметным носиком и выдающимися скулами, на которых прежде горел румянец. Высокая, сутулая, у нее большие плоские ноги, и она не по-женски широко шагает. Но тогда она все же была женственна и с этими своими живыми, быстрыми и лукавыми глазками, насмешливым хохотом и мальчишескими ухватками. Дмитрию Николаевичу нравились даже ее редкие зубы и слегка сутулые плечи. А как умела она быть умной, нежной, все понимающей, и только часто, очень часто эта Татьяна…

Сестры говорили о чем-то между собой вполголоса, но в этом женском шепоте преобладал и господствовал низкий голос Татьяны, вечно кого-то вразумляющий. Они замолчали, и стало так тихо, что слышно было тиканье настольных часов. Оконная штора была закрыта только наполовину: Дмитрий Николаевич увидел огни над железнодорожным мостом — фонарей было множество, и они сверкали так, словно их только что вычистили. Небо вокруг от этого пронзительного света казалось зеленым.

Дмитрий Николаевич вспомнил юг в холодные, ненастные дни, когда море бывает вот таким же зеленым; вспомнил голые крымские горы, каменных оленей, внезапно вырастающих средь обглоданных осенью кустов, потом Сибирь, где, пожалуй, было еще красивее.

Внезапно Дмитрий Николаевич почувствовал прилив острого волнения и спазму в горле…