Последняя комната

А на прошлой неделе, вдруг случайно, встретил своего земляка, того самого Попова Михаила, которого последний раз видел в приёмной руководителя ЧК Урала Лукоянова. Зашли в пивную, вспомнили былые годы. И тут он мне рассказал, что на днях к нему домой, в коммунальную квартиру на Мясницкой наведался наш старый знакомый, комиссар Ротенберг. Подробно расспрашивал Михаила о событиях июля восемнадцатого. Сказал, что проводит официальное расследование, так как является ответственным сотрудником НКВД. Главное, пытался выяснить, что сталось с той девицей, которую сопровождала их группа из Екатеринбурга, куда её, в конце концов, доставили. Обещал наведаться ещё раз, уточнить кое-какие вопросы.

Расставаясь, мы с Михаилом договорились, что в ближайшее время я зайду к нему и мы куда-нибудь сходим, развлечёмся. Кроме всего прочего, товарищ мой давно работал каким-то небольшим начальником в городском комунхозе и обещал помочь мне с жильём.

Когда же ближайшим субботним вечером я пришёл к нему на Мясницкую, то узнал, что случилось несчастье. Михаил, вроде бы в пьяном виде, по неосторожности выпал из окна четвёртого этажа и разбился насмерть. Событие это трагическое меня очень потрясло и насторожило. И вот, вчера на работе меня пригласили к телефону. Это был комиссар Ротенберг. Знакомым, вкрадчивым голосом он сообщил, что хотел бы встретиться со мной по очень важному делу. Представился сотрудником одного из управлений НКВД. Встречу назначил на конспиративной квартире в самом центре города, на Варварке.

Я оставляю эти записи, а также предметы, все эти десять лет напоминавшие мне о пережитом летом восемнадцатого в надежде, что рано или поздно их кто-нибудь найдёт и передаст куда следует. Второй, сохранённый мной с гражданской револьвер, я беру с собой, так как не знаю, какие последствия для меня может иметь эта встреча".

Записи в тетради заканчивались, так как заканчивалась сама тетрадь. Однако был ещё один отдельный листок, на котором тем же ровным, но не очень разборчивым почерком шло продолжение.

Николай, вдруг ощутив, что в горле у него пересохло, потянувшись через стол, взял графин с водой и сделал несколько жадных глотков.

"Ну и дела, – разгорячённый от всего прочитанного вслух произнёс Николай. – Бирюльки и огнестрельное оружие – полбеды. А вот что с этим сочинением-то делать? Неужто в самом деле властям передавать?"

Прервав свои размышления, Николай взял в руки листок и продолжил чтение.

"Сейчас весна двадцать восьмого года. Весь город уже в зелени и цвету, хотя ещё только начало мая. А тогда, в восемнадцатом, был самый разгар лета. Я был молод, вся жизнь казалась впереди. Но революция и гражданская война заставили меня быстро повзрослеть, сделали более жёстким и волевым. Однако, надеюсь, я не стал бессердечным и холодным человеком. Конечно, исключительность всего произошедшего десять лет назад не позволяла забыть те жаркие июльские дни и всех, кто был тогда рядом со мной. Я давно уже понял, кто был тот загадочный М.Ч., и могу так же предположить, кем была девушка, которую сопровождали Михаил и его товарищи. Я понял слова Семёныча о том, что революция не воюет с детьми и не мстит тем, чьи руки, по малолетству, не обагрены кровью трудового народа.

Мне трудно сказать, почему судьбой этих детей так интересуется комиссар Ротенберг, но я уверен, что интерес здесь не только государственный, но и личный. Да и как он, служащий самой могущественной организации страны может не знать, где находятся эти люди? Видимо, это тайна не его уровня, но проникнуть в неё он почему-то очень стремится.

Я иду на встречу с Ротенбергом с твёрдым намерением не говорить ему ничего определённого и готовлюсь к любому развитию событий. Я почти уверен, что это опасный человек, и он не должен знать ничего о месте нахождения М.Ч.

Вам же, неизвестный мне товарищ, хочу сообщить всё, что помню.

Итак, описать точно маршрут нашего движения к психиатрической больнице я действительно затрудняюсь. Но вот как мы выбирались оттуда в столицу, помню хорошо. Место это располагается километров в семидесяти от Москвы. Выезжали мы из посёлка при больнице в девять утра. Солнце светило нам всё время слева по движению пролётки. Проехав, кажется, с десяток километров, оказались мы на железнодорожной станции. Там пролётку мы отправили обратно в больницу, а сами с "кудрявым" стали ждать состав в сторону Москвы. Часов около четырёх пополудни сели в поезд и ещё через четыре часа подъехали к Москве. Состав наш загнали в какой-то тупик, так что, на какой вокзал он должен был прибыть – я не знаю.

Ещё отчётливо помню, что, двигаясь от больницы к железной дороге, мы проезжали деревню Серово. Хорошо запомнил, потому что на Урале, рядом с моим родным селом была деревушка точно с таким же названием.