Последняя любовь

— В самом деле, Альфред, чем ты недоволен? — спросил кто-то уже серьезно. — Сожалеешь об утраченной свободе или испытываешь опасения, для которых, по-моему, нет оснований?

Как прикованная, стояла я, с любопытством ожидая ответа жениха.

— К чему все эти домыслы! — недовольно ответил он. — Конечно, я счастлив, но сегодня по дороге покалечили гнедую. Я заплатил за нее в Лондоне триста фунтов стерлингов. Но разве эти увальни умеют обращаться со столь благородными животными?

Мне стало бесконечно тоскливо и страшно. Альфред, правда, до этого не раз говорил мне о лошадях. Повзрослела ли я в тот торжественный час и слова жениха покоробили меня, разговор ли с братом побудил меня глубже вникнуть в суть вещей, так или иначе, но мое сердце болезненно сжалось. Я невольно взглянула на Генрика. Он сидел грустный, подперев голову рукой, в глазах его светились жалость и беспокойство. Еще секунда, и я бы подбежала к нему, бросилась в объятья и закричала: «Спаси!»

Спасти? От какой опасности, я и сама хорошенько не знала, хотя бессознательно чувствовала, что она мне грозит. Но тут меня позвали подружки:

— Регина, иди скорей, пора одеваться! Все ждут тебя!

И, подхватив под руки, они увлекли меня из гостиной.

Скорей! Скорей!.. Какое страшное слово! Ему не должны внимать молоденькие девушки, переступающие порог, навеки отделяющий их от девичьей свободы.

Грустно глядела я на белое подвенечное платье.

— Такой наряд женщина надевает два раза в жизни: на свадьбу, и в могилу, — задумчиво промолвила я.

— Что за мрачные мысли! — дружно рассмеялись подружки.

— Тем более, Регина, — прибавила та, что смеялась громче всех, — что возможен и третий раз, — если ты овдовеешь или получишь развод…

Это предположение вызвало новый приступ смеха и шуток, лишь одна я не смеялась. Остро и болезненно ударило меня слово «развод». Хотя я не раз слышала это слово, но никогда не задумывалась над его значением, а сейчас оно прозвучало как громкий, резкий звонок, повторяясь снова и снова.

Иногда какой-нибудь мотив или строчка стихотворения вертится в голове, и никак от этого не отделаешься, — так и произнесенное шаловливой подружкой слово звучало непрерывно, болезненно отдаваясь в голове, и тогда, когда я надевала подвенечное платье, и когда тетушка надевала мне на голову миртовый венок, и тогда даже, когда я стояла перед алтарем, произнося клятву верности. Я не понимала, что со мной, но мне было бесконечно грустно и боязно, — почему? — я не знала.

Пробуждающаяся душа словно глаза после сна: мир ей видится смутно, как в тумане, и длится это до тех пор, пока туман не рассеется. Горе ей, если, прозрев, она увидит окрест лишь мрак и невзгоды.

Был тихий вечер, когда мы вышли из костела с обручальными кольцами на пальцах. Вокруг шумели, говорили, поздравляли. Я оглянулась: в слабом свете гаснущих лампад белые розы грустно венчали лик святой покровительницы костела. Я позавидовала звездам и розам, их тишине и покою; у меня в душе уже звучали неясные отголоски далеких бурь.

Мы сели с Альфредом в роскошную карету. Он взял меня за руку, легонько притянул к себе и… поцеловал в губы. Но от этого первого любовного объятия, о котором я мечтала с восторгом и смущением невинной девочки, я не ощутила счастья. Мне показалось, что руки и губы Альфреда холодны. Я забилась в глубь экипажа, и мы оба молчали. В окна кареты заглядывали золотые звезды, и в лучах их сверкали две слезинки, повисшие на моих ресницах, да белело лицо мужа — красивое, но холодное и задумчивое. О чем же он задумался? О гнедой? Или… ни о чем?

Таковы были первые мгновения моего замужества. Потрясенная сильной, но по-детски неразумной любовью и словами брата, душа моя начинала пробуждаться, искать под красивой внешностью любимого человека свою сестру — душу.

Вечером, когда Альфред запел перед многочисленным обществом мою любимую арию, его мужественный и пылкий голос прогнал все сомнения и страхи, и любовь вернулась ко мне с прежней силой.

Я подошла к Генрику и, чтобы никто не слышал, тихо сказала:

— Генрик, послушай, как поет Альфред, и скажи, что ты ошибся. Разве может так петь человек, лишенный благородства, силы и способности любить? Генрик, скажи, что ты ошибся, — умоляла я, обеспокоенная печалью любимого брата, которую он пытался скрыть улыбкой.

— Но ведь и попугаи говорят иногда, как люди, — прошептал он, словно про себя, но я услыхала. Он сжал мне руку и сказал: — Регина! Я больше ничего тебе не скажу, я не имею права. Свершилось! Теперь, сестричка, проси покойного отца, чтобы он дал тебе силы, которые будут тебе так нужны. И помни, какое бы горе или беда ни приключились с тобой, у тебя есть брат, который горько раскаивается, что не сумел заменить тебе отца, но всегда протянет тебе руку помощи.