Последняя любовь Гагарина. Сделано в сСсср

Олег мечтает о совершенной видеоаппаратуре, которой можно напичкать, ну, например, ординаторскую. Подслушивать разговоры, ведомые в твоё отсутствие, что слаще?!

Ведь понятно, что когда тебя нет, все только и делают, что говорят о тебе да о тебе. Как будто бы других тем не существует.

87

А Дана, между тем, состоит из разных неправильностей. Во-первых, как выяснилось, она заикается (никогда бы не подумал, «гвозди бы делать из этих людей»), во-вторых, еще через пару дней выясняется, что Дана левша. Тоже переученная.

Такая, выходит, деланная-переделанная. Ни слова в простоте, ни сантиметра естественного происхождения. Олег думает, что не хотел бы попасться Дане на узкой тропинке (в смысле, вести совместные дела, бизнес) и тем более на язык. Остра, нетерпима, балована до чрезвычайности…

Но, с другой стороны, терпит же его, дурака-деревенщину, искренне увлечена (такого не скроешь), без напряжения стелется под него, ложится и раздвигает ноги не только в буквальном смысле.

А ведь ничего ж не надо – ей-то от него уж точно! Это Дана – пропуск в то самое высшее общество, о котором все мечтают как бы в него – раз-раз – и попасть. Может, Гагарину того и не надо, однако же…

С Даной такое попадание происходит автоматически, по мановению волшебной палочки: одно её присутствие делает картинку мира яркой и объёмной. «Дико эксклюзивной». Оттого и потянулся, пошёл следом, словно бы примеривая очередной костюм, сшитый точно по фигуре. Ну, и обстоятельства помогли, везуха необыкновенная, раньше думал, что такое только в кино случается.

Дана, конечно, та ещё штучка. Тот ещё фрукт. Многослойный, многоголовый, многофункциональный. Таких можно (нужно) уважать. Прочно стоит на ногах. Знает, чего хочет. Самоуверенна, как Пиночет или Черчилль. Ну и манеры…

Ну и интеллект, любо-дорого посмотреть. Особенно на людях, когда меняется до неузнаваемости. Особенно после интимного уединения, где сочится искренностью, понятная до последнего завитка желания. И Гагарин обожает наблюдать в ней эти перемены, разные агрегатные состояния, когда она словно бы демонстрирует ему, какой она может быть, если захочет. И какой она является на самом деле, когда никто не видит. Когда только он. Когда только для него.

Как бы говоря: а ведь это дорогого стоит, понимаешь? Конечно, он понимает, чего уж тут…

88

Она открылась ему не сразу. Он перестал бояться её мнимого высокомерия после рассказов о детстве. Увидел в женщине подростка. Поразился.

Они говорили как бы ни о чём. На самом деле – отлавливая жемчужины совпадений, параллельности судеб. Гагарин же не говорил ей «самого главного» о себе, что он ну немного не тот, за кого она его принимает…

Не говорил, так как сжился с новым образом, стал новым человеком. Другим. Кажется, полностью свободным. Хотя, впрочем, какая свобода, если не обо всём говорить можно. Но Олег про это забыл. Причем искренне. Вытеснил, как у психоаналитиков принято говорить.

Ему нравилось, как Дана слушает. Например, про кризис среднего возраста и о детстве, они там, в детстве, и нашлись окончательно, родом из одной страны, из одного времени, странное и незаметное поколение Барселонской олимпиады, которая поманила приворотными огнями, да забросила в два разных кармана эпохи. О чем Дана не знала, но это уже вроде было и не важно.

Связанные одной цепью, они сошлись словно бы для того, чтоб сказку сделать былью. Так оно, в конечном счёте, и произошло. Или произойдёт. Окончательно размягчившийся Гагарин снова, уже на трезвую голову, делится с Даной своим самым сокровенным воспоминанием о лучшем дне своей жизни, который (если и дальше всё пойдёт как по маслу (у Гагарина эйфория) возможно будет и повторить.

Поживём, увидим.

89

Она росла обычной девочкой из панельной пятиэтажки. Во дворе – детский сад и молочная кухня. «Приемный пункт стеклотары». Пыльные ясени у дороги, где галантерея и бакалея. И средняя школа через дорогу. С резкими запахами в углах столовой и в раздевалке спортивного зала.

На старые фотографии смотришь с отвращением, они такие мутные, нечёткие, чёрно-белые, как позапрошлая жизнь. Сплошные перекосы. Всё выглядит нелепо. Прыщи, очки одноклассников, косички одноклассниц. У неё не было подруг.

Учитель физики (классный руководитель) по кличке Колобок любил до неё дотрагиваться. Вызывая девочек к доске, он требовал, чтобы они писали решение задач повыше, а сам заглядывал под юбки.

Девочки потом плакали от унижения, мальчики сжимали куцые кулаки, призывая друг друга побить Колобка, но на самом деле всех это устраивало (парней он почти не вызывал), а некоторым девочкам это даже нравилось.

Они сами руки тянули, вызывались пойти отвечать. Чтобы там, у доски, растянуть эластичные тела в знаки греческого алфавита.

Класс был чётко поделен на сферы влияния, тон задавали коротконогие крепышки, неосознанно понимавшие, что школьное безвременье – их звёздный час. Что больше ничего не светит.

Что будет потом? Неудачное замужество, сопливые дети, мужья ограниченного пользования в тренировочных штанах с пузырями на коленках…