Последняя любовь в Константинополе

– Камешек с твоей тайной внутри. Ты забыл, что твоя тайна теперь живет у меня? Я хорошо берегла ее все это время. Сейчас открой ее мне. Слишком долго она в тебе томится, как письмо в бутылке. Да и вообще, что ты так о ней заботишься? Любую тайну хранит ее собственная стыдливость. Пусть она сама позаботится о себе.

– Хорошо, – ответил он, – послезавтра, когда ты принесешь на поле мне и батракам свежеиспеченный хлеб, я придумаю, как нам это сделать. Потому что дело это вовсе не такое безобидное…

Так оно и произошло. Он отправился в поле, захватив для батраков ракию, настоянную на семи травах. Утром работники проголодались раньше времени, еще до того, как Ерисена принесла им хлеб. Когда они стали просить Софрония чего-нибудь дать им, чтобы утолить голод, он обрадовался. В это время они сидели под смоковницей, и он сказал:

– Смоковница, дай нам своих плодов, чтобы работники могли поесть!

Это были слова из одной сказки, которую он слышал в детстве.

И смоковница действительно дала им несколько плодов за два месяца до обычного срока. А Ерисена, в повозке с хлебами и другой снедью, появилась только через два месяца после этого утра…

Она несла два взятых из повозки кувшина, ступая одной ногой по воде, а другой по берегу небольшого озера, находившегося рядом с полем. Она не заметила, что прошло столько времени. И была еще красивее, чем всегда.

– Придумал? – спросила она, а про себя подумала: «Сколько горечи в его губах, будто вся душа отразилась!»

– Да, придумал, – ответил он, – и ты услышишь это ртом, а не ушами.

– Как это?

– Так надо. Я расскажу тебе одну песню на своем языке, а ты слушай ее на твоем родном.

– Но это же разные языки, – ответила она.

– В том-то все и дело. Если ты готова слушать, правда откроется тебе в тишине между ними. Потому что между языками пролегают океаны тишины. Я все рассчитал так, что слова, которые ты будешь слышать на моем языке, прозвучат так же, как и на языке твоей матери, однако значить они будут нечто совершенно другое. Они откроют тебе мою тайну. Их смысл на моем языке не имеет никакого значения.

И он начал:

Прошу Тебя, Богородица, Владычица,
Не обращай Свой взор на нее, мою любовь.
И не услышь ее молитвы
И не поминай ее в молитвах Твоих!
Незаметно перелети душой Твоей
Через все, что она соделает.
Ибо то, что соделает моя любовь,
Страшно так, что я не смею решиться
Подумать и узнать, что же это.
А если Ты позаботишься о ней, о моей любви,
Узнаешь все о ней, все, что я не решаюсь узнать,
Если Ты помолишься за нее и за ее грехи,
То смогу знать о них и я, который Тебе молится.
Прошу Тебя, Богородица, Владычица,
Не обращай Свой взор на нее, мою любовь!

Ерисена слушала его внимательно, и постепенно ее лицо прояснялось, потому что она понимала, что в большом желании, мучившем его, не было женщины, или, точнее говоря, в его желании были все женщины вместе со всем миром и в будущее его влекло что-то другое, что-то поистине волшебное и непреодолимое. Как только они вернулись домой, она вытащила из шкафа желтые кавалерийские сапоги Софрония и сложила дорожные сундуки:

– Поедем с твоим отцом в Константинополь. Прямо к той самой колонне, на которой висит медный щит.

Восемнадцатый ключ Луна

* * *

Было как раз то время года, о котором говорят: «между двумя хлебами», когда Ерисена Тенецкая и ее возлюбленный отправились на восток, в сторону границы, где на одном из постоялых дворов их должен был поджидать Харлампий Опуич вместе с миссией, которую он сопровождал. Ерисена спала в повозке, нагруженной скарбом, а молодой Опуич ехал рядом верхом. Он чувствовал, как под копытами его коня постоянно перекликаются две дороги – верхняя, константинопольская, а под ней, как звонкая тень, стремящаяся на восток, та дорога, по которой прошагали римские легионеры.

Их путь лежал через места, о которых в народе говорят, что зимой здесь пробираешься «между волком и собакой»; вдали, по обе стороны дороги, виднелись две башни. Вдруг они услышали ружейную стрельбу. Опуич пришпорил коня, за поворотом показалась река. От реки пахло икрой, течение несло вниз грецкие орехи, которых в том году уродилось столько, что под их тяжестью ломались ветки и в волны сыпались и листья, и плоды. На берегу реки им предстал огромный полусгнивший постоялый двор, похожий на паука, висящего на струйке дыма из красной печной трубы; собравшиеся перед ним люди палили из ружей по чему-то, что находилось в воде.

– Не давай ему, не давай, не да-давай перебраться! – кричал, заикаясь, один.