Последняя лошадь

Пашка ударил коня в бока. Он послушно ответил крупным галопом, и они понеслись. Ветер свистел в ушах. Конская шея ритмично ходила вперёд-назад. Земной шар вращался под копытами коня, наматывая витки. Пашка задохнулся от восторга. Он много раз закладывал круги на манеже с джигитами и даже исполнял несложные трюки. Но чтобы вот так, под небом, по прямой – первый раз!

Он забылся где он, что он! Ветер обжигал щёки и стегал по глазам. Его волосы светлым пламенем трепетали на ветру. Он ликовал. Из груди невольно вырвался какой-то первобытный клич! Пашка бросил поводья и раскрыл руки. Он не был сейчас человеком, он был птицей. И его конь был птицей. Земли под ногами не ощущалось – была небесная твердь. Они летели!..

Металлическая кинокамера с холодным глазом-стеклом широкоугольного объектива беспристрастно фиксировала полёт истосковавшейся по свободе души!..

– Что он творит, мать его! Ладно, пусть доделает! Переснимем… – режиссёр кусал в досаде губы и ждал конца дубля.

Другая камера взвилась на кране и поехала к краю обрыва.

Пашка очнулся, увидев далеко внизу плёсы и красавицу Оку. Косогор резко обрывался в многометровую песчаную пропасть. Он поймал поводья, натянул что было сил. Конь присел, проехал по инерции на вытянутых ногах с десяток метров по траве, оставив чёрные следы, и остановился как вкопанный на самом краю. Пашка соскочил с седла, посмотрел сначала вниз, потом поднял голову к небу и, снова раскинув руки в стороны, радостно закричал во всю мощь лёгких. Конь сначала в испуге дёрнулся, потоптался на месте, потом, раздувая ноздри, подошёл сзади к Пашке и положил голову на плечо, тоже устремив свой лошадиный взгляд в безбрежную степную даль. Жара приласкал коня одной рукой и прижался к нему щекой. Они сейчас были единым божьим творением и испытали одно и то же чувство – восторг от сиюминутности, называемое счастьем…

«Мукасей» отвалился от видоискателя камеры, вспотевший и улыбчивый.

– Никита! Мы сегодня будем говорить «стоп» или хрен с ней, с плёнкой?..

– Стоп! Снято! – с какой-то странной хрипотцой в голосе не крикнул, шепнул в микрофон мегафона режиссёр. – Вот это ка-адр!.. – он выматерился длинно и с каким-то восторженным наслаждением, словно в мире не было иных слов, способных передать ту глубину чувств и переживаний, которые он испытал за эти пару минут. – Всю мою задумку испортил, засранец! По-своему сделал! Но, ка-ак! Совсем другой смысл вложил! Ай да пацан! Ну и денёк!.. На сегодня всё…

– Никита! Может, по десять капель?

– А ты, «Мукасей», гарантируешь, что всё снял как надо? Без брака и ещё какой-нибудь там херни?

– Обижаешь, начальник! Не в девочках ходим! Замужем не первый год…

– Ну, тогда, дорогой мой, сегодня можно и по сто! За его Величество – Ка-адр!..

Глава тринадцатая

Съёмки на натуре закончились и продолжились в павильоне «Мосфильма». Там уже стояли смонтированные декорации интерьера старинного особняка, разбитого выгородками на многочисленные комнаты.

В павильоне витал запах свежеструганных досок, красок, столярного клея и ещё чего-то невидимого и волнующего. Так пахнут новые декорации в театре перед премьерой. Всё это смешивалось с медовым ароматом восковых свечей, киношным дымом и разноголосыми духами героинь. Свет древних дигов, современных дуговых софитов и специальных киносъемочных прожекторов, которые включали то попеременно, то вместе, выжигали сетчатку глаз и завораживали таинством происходящего. Телескопическая рука крана, на которой восседал кинооператор, в молочном тумане парила над массовкой. Режиссёр заглядывал в специальный объектив, вымеряя будущий кадр. Всё время говорили на каком-то птичьим языке. То и дело слышались непонятные слова и команды. Оператор вопил про какой-то баланс белого и тут же по-чёрному ругал установщиков света. Кого-то подпудривали, кого-то искали, поминая родную мать отсутствующего, кто-то оправдывался перед помощником режиссёра. Где-то стучали молотками, пилили, подправляя выгородки. Царила неуправляемая, на первый взгляд, суета. Пашка несколько оробел. В цирке всё казалось много понятней и проще…

– Сейчас будет мой эпизод. Не ревнуй, любимый, меня будут целовать! – Валентина стрельнула из-под подведённых ресниц зеленными призывными брызгами, ослепительно улыбнулась и наигранно стыдливо прикрылась раскрытым веером, оставив только свои кошачьи глаза. В бальном платье прошлого столетия, в блистающих киношными бриллиантами подвесках, таком же ожерелье и умопомрачительном декольте, Валентина была восхитительна и неотразима! Пашка невольно сглотнул слюну и потянулся к её лицу.

– А вот этого, мил человек, делать не надо в павильоне! Вы не в цирке! Валя! – строгим голосом обратилась к ней мать. – Думай о съёмках и о роли, а не о небесных кренделях! Что скажут Никита Сергеевич с Вячеслав Михалычем!..

Мать в этом фильме играла одну из главных ролей: то ли какую-то графиню, то ли помещицу – Пашка в этом не разбирался. Эпизод назывался «На балу». Выглядели все соответствующе.