Последняя милость

Она рассказала Гамашу о дяде Сауле.

— Почему вы туда пошли? — спросил он, когда они отогревались в школьном автобусе, пили кофе и ели сандвичи, которые разносили пожилые добровольцы.

— Чтобы спасти его, — ответила Николь.

Она смотрела в глаза Гамаша, и ей хотелось забраться к нему на колени и крепко обнять. Не как любовника, а как отца. Почувствовать себя любимым ребенком. Почувствовать себя защищенной. Он спас ее. Ради нее он вошел в горящий дом. А теперь он предлагал ей нечто, к чему она стремилась и о чем мечтала всю свою жизнь. Приобщение. Он бы не стал рисковать ради нее собственной жизнью, если бы она была ему безразлична.

— Вы сказали, что фотограф находится в доме, и я хотела спасти его.

Некоторое время Гамаш лишь молча смотрел на нее, прихлебывая кофе. Он дождался момента, когда рядом никого не было и, понизив голос, сказал:

— Не волнуйся, Иветта. Ты можешь мне довериться.

И она так и сделала. Он внимательно слушал ее рассказ, ни разу не перебив, не рассмеявшись и даже не улыбнувшись. Временами в его глазах светилось искреннее сочувствие. Она рассказала ему такие вещи, о которых никогда не говорили вслух за пределами ее безукоризненно чистого дома. Она рассказала ему о бестолковом дяде Сауле из Чехословакии, которого выгнали из полиции и который не смог спасти свою семью. Если бы он не оказался таким неудачником, то сумел бы предупредить и защитить их. Но он не смог, не сумел и погиб. Они все погибли. Погибли, потому что были аутсайдерами.

— Ты пошла туда потому, что его звали Саул? — спросил Гамаш, но в его голосе не было издевки — он спрашивал, потому что действительно хотел выяснить для себя этот вопрос.

Она просто кивнула, не оправдываясь и ничего не объясняя. В этом не было необходимости. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, и смотрел в окно на догорающий дом, который уже никто не пытался тушить.

— Могу я дать тебе один совет? — спросил он, и Николь снова кивнула. Ей очень хотелось знать, что он скажет.

— Оставь прошлое в прошлом. У тебя есть своя жизнь. Не дяди Саула, не твоих родителей, а твоя собственная. — Теперь Гамаш смотрел прямо ей в глаза, и его взгляд был очень серьезен. — Ты не можешь жить в прошлом и никоим образом не можешь переделать его. То, что случилось с твоим дядей Саулом, не имеет к тебе никакого отношения. Воспоминания могут убивать, Иветта. Прошлое может настичь тебя, поглотить и увлечь в такое место, где тебе быть не следует. Например, в горящий дом.

Он снова посмотрел в окно, на языки пламени, которые жадно лизали остатки дома, и повернулся к ней. Наклонившись вперед так, что их головы почти соприкасались, он тихо прошептал:

— Похорони своих мертвых, Иветта.

И вот теперь она лежала в постели, в тепле и безопасности, и убеждала себя в том, что все будет хорошо. За окном пошел снег. Она подтянула пуховое одеяло к подбородку и зарылась в него носом. Оно пахло дымом.

Этот запах напомнил ей пылающий коридор и отрывистую, резкую фразу, доносящуюся до нее сквозь клубы дыма. Она скорчилась на полу, перепуганная и одинокая. Она знала, что погибнет. Здесь. Покинутая всеми. Но первыми ее нашли не ее спасители, а их слова: «Она этого не стоит».

Ей предстояло сгореть заживо, в полном одиночестве. Потому что ее не стоило спасать. Голос принадлежал Бювуару. Это он доносился до нее сквозь едкий дым, заполнивший коридор. Зато она так и не услышала другого голоса. Голоса инспектора Гамаша, который бы возразил: «Нет, она этого стоит».

Николь слышала лишь рев приближающегося огня и стук собственного сердца, которое сжималось от страха и обиды.

Чертов Гамаш оставил бы ее умирать. Он пришел не за ней, он хотел найти Петрова. Он не спросил, как она, не обрадовался. Нет, первыми словами, которые услышала от него Николь, были «Где Петров?».

А она еще была такой дурой, что доверилась ему и рассказала о дяде Сауле. Предала своего отца, свою семью. Теперь он все знал. Теперь он был уверен в том, что она того не стоит.

Будь он проклят, этот Гамаш!

— Это наверняка поджог, — сказал Бювуар, отправляя в рот кусок омлета. Он умирал от голода.

— Руфь так не считает, — Гамаш намазал круассан клубничным вареньем и сделал глоток крепкого, горячего кофе. Они сидели в столовой гостиницы, теплой, уютной комнате с огромным камином и окном, из которого обычно открывался изумительный вид на лес и горы. Правда, сейчас за ним не было ничего, кроме белой пелены падающего снега.

Мужчины разговаривали шепотом, осипшими, простуженными голосами. Едкий дым, мороз и крики прошлой ночи не прошли даром. Габри выглядел просто ужасно, а Оливье закрыл бистро и собирался открыть его не раньше обеда.

— Сегодня никаких специальных заказов. Будете есть то, что бог послал, — буркнул Габри, когда они спустились вниз. После этого перед ними на столе появился восхитительный завтрак, состоящий из яиц, ломтиков копченой свиной лопатки с приправой из кленового сиропа и французских тостов. И горячих, тающих во рту круассанов. — Ваше счастье, что я обычно снимаю стресс, занимаясь стряпней. Кошмарная ночь! Ужасная трагедия.