Последняя пастораль

Она уже озорничает, надоела Ей наша болтовня, становящаяся все более ученой, специальной: отчего небо такое и какие законы тут обманно-оптические, а какие – в подтверждение теории относительности? Прямо-таки издевается над нашими умными вопросами-ответами, над тем, как мы все на свете понимаем, и Ее руки, губы, колени, ее плечи, горячие и под тканью, тоже словно издеваются над нашей серьезностью и ученостью, не верят, что главное какой-то там Космос. И действительно я сбиваюсь с мысли, отзываюсь невпопад и все более хриплым голосом. А тут еще смеющиеся глаза приближаются ко мне вплотную, я таращу свои, показываю: услышит мол, неудобно! А Ей еще веселее от моего испуга.

Нет, когда вас только двое во Вселенной, вы можете считаться парой, прародителями, чем и кем угодно, но семьей становитесь, лишь когда объявится некто третий. Прежде мне казалось (нам казалось): семьей нас сделает ребенок. Оказывается, чужой человек (но человек!) объявился, и тут же потребовалось выяснение.

– Кто мы? – вдруг шепотом спрашивает Она.

– Как кто!.. Ты так и будешь одетая? – Нетерпеливый вопрос мой прозвучал откровенно обиженно.

Она тихонько рассмеялась:

– Еще побеседуйте! – Но тут же сама обиделась:–У вас одно на уме ... Я знаю – противное слово: любовница!

– Есть другое: возлюбленная.

– А откуда ему знать, что не любовница?

Вот-вот, ему!

– Он не думает об этом, он завидует,– прошептал я. Сам не понимаю, как неосторожно и самоуверенно говорю.

– Все вы одинаковы! Лежит и подмигивает! Фу!

Отодвинулась подальше, к самой стеночке.

А голос снаружи продолжает мысль, на которую мы набрели сообща, объясняет, что уже однажды люди выходили в Космос – это когда вышли из воды на сушу. И однажды уже обжили его, пусть «малый», но тоже космос. Потому-то и начали крушить все вокруг себя, всю экологию как чужое. Оно и было чужое. Родное – вода.

– Как будто вы и океаны не убили? – Это уже Ее голос, вмешалась-таки.

– А это мы заодно уж! – захохотал под березками гость.– Остановиться не могли.

Доволен, видно, что выманил к себе Ее голос. Хотя бы его.

Снова Ее шепот, горячий, щекочущий ухо:

– Зачем он нам? И что он все хохочет?

– А что? – храбро говорю я.– Когда нас трое, как-то надежнее.

– Что надежнее?

– Ну, вообще.

– Что ты имеешь в виду?

– Природа любит количество.– Самоуверенность моя не знала пределов.

– Ну-ну! Раз природа, тогда не обижайся.

– Ты у меня смотри!

Сам не думал, что у меня может быть такой голос. Но Ей он нравился.

– Ты так и будешь в этой, его? – Я ненавидяще потянул гладкую, скользкую, как кожа змеи, ткань.

– Хоть к костюму ревнуешь, и то хорошо. А какие вы слова говорили? Вот так, в своих домах и ночью?

Ага, старая истина: женщина любит ушами. И я прямо из поцелуя неловко, бормочуще леплю слова: любимая... лягушонок... солнышко... мураш...

Отстранилась, чтобы я мог пояснить, что такое лягушонок, мураш. Узнав, что общее у Нее с ними – длинные и голенастые ноги, глаза во всю голову, моя Женщина подумала минутку: не обидно ли? Нет, не обидно. Прижалась снова по-домашнему.

– Продолжай. Какие еще слова?

А я обнаруживаю, что таких слов знаю на удивление мало. Схитрив, вовлекаю в оборот разноязычные:

– Love![13] Коханая! Tesoro mio![14] Chica![15] Honey bee![16] Bass![17] Silly-billy![18] Солнышко! .. Cara![19] Ma petite![20] Schätzchen![21]

Есть еще слова, которые я должен бы повторять, но я этого не делаю. В моей капитанской каюте на подволоке, изогнутости потолка, за которой угадывается стальной корпус лодки, приклеена большая цветная репродукция картины самого лирического из великих итальянцев: «Рождение Венеры». Я знаю, что человек, которому дано полюбить, несет в себе заранее, изначально некий образ: любовь еще до любви. Для него самого до конца не проясненный. А образ моей любви столько людей внимательно рассматривали, столько столетий он перед глазами! И чтобы так совпало: Она и боттичеллевские женщины! Совпадает именно образ, а точнее – мое чувство. А их внешность – в том-то и дело, что внешность Ее какая-то ускользающая. Но именно туда ускользающая – к реальным полотнам. Они-то реальность, миллионы людей могли бы это подтвердить, я сам часами стоял возле них. Когда еще существовал город Флоренция, и можно было пройти под колоннадой музея Уффици и когда... Ну вот, стоило подумать об этом, и сразу опасно заскользил – за Нею следом.

Лучше не называть, не додумывать...

– Я себе представила, какой шепот стоял над всей Землей,– отзывается Она на мои любовно-филологические упражнения,– одно слово, по-разному, но одно: любимая, любимая!..

– Не забудь – и «любимый» тоже.

– Да, да, любимый, любимый! Одно-единственное слово в полной, над всей Землей, темноте.

– На одной стороне был день, так что...

– Не мешай мне. Одно слово и над всей Землей! Ну подожди, stupido[22], пусть уснет он.

– Вот видишь, а ты завидуешь. Сколько было нас и как мешали друг другу!

Теперь уже я враг «количества», а Она смеется, счастливая и гордая моей настойчивостью, обидой, моей ненавистью к проклятому трико, которое точно приросло, приварилось к горячему телу.