Последняя патриотическая

Второй актер – Пашинин. Да, были съемки в кино; да, был он «российским офицером», на которого мы когда-то равнялись в Чечне – всё это правда. Но всё изломало время: подался на Украину Пашинин, где встал за Майдан. Где он «видел на Майдане рождение свободных людей», где кричал: «Слава Украине! Героям слава!» А после еще обращался к России, ко всем нам: «Дорогие русские люди…»

Но на Майдане родился лишь «Беркут». Он там и умер за свободную Украину. А быдло влезло в ярмо. И многие так и не поняли: Майдан стоял не для быдла, нет. Стоял против России, против русских людей.

Нет, Пашинин не предал себя. В кино он только играл роль. Он предал другое – ту самую роль. Ведь можно простить человека, но нельзя простить киногероя. Когда герой переходит в окопы врага, сценарий один – гибель предателя. Он хорошо сыграл в кино за Россию, а теперь играет другое кино – Украина. Но так не бывает: две роли, и в обоих – герой.

Буратино должен умереть. А значит, умри! Кровью смывается самое черное.

В магазине Донецка на стеклянной двери, текстом на улицу, газетная вырезка: «Что делать, если в вашем городе НАЧАЛАСЬ ВОЙНА!» И краткий перечень необходимых действий: «…теплые вещи, деньги, медикаменты, документы, тревожная сумка… Быстро взять и выходить на эвакуацию.» Смотрите, люди, читайте, запоминайте. Еще пригодится.

Надписи на стенах домов: «Украина – фашизм», «Ахметов – убийца!», «Донецк – это Россия!», «Новороссия – вперед!». И запись на стене у памятника афганцам в Макеевке – «Шахтор»[9], а над ней – нетронутый жовто-блакитный флаг Украины. Не запачканный, не закрашенный, как везде. Футбол – это другое, это святое, что выше войны.

Новый обстрел города, тринадцать погибших за два дня. Снаряды попали в больницу, погиб двенадцатилетний мальчик.

По телевизору прошел короткий фильм «Хлеб Первомайска» – жизнь прифронтового Первомайска[10] под месяцами бомбежки «освободителей»: двести пятьдесят граммов хлеба в день, очередь за хлебом старух и сидящие в подвалах дети – всё, как обещал украинский президент. Смотришь страшное это кино и понимаешь: не поставленная агитка, не заказанная пропаганда – не хватит таланта сыграть так людское отчаяние.

А детский приют в Харцызске.[11] Ездила туда пара бойцов со скромной гуманитаркой. «Поехали! – позвали сначала меня. – После в книге напишешь, что там». Я отказался: после Беслана не могу больше смотреть, как плачут дети. Приехали, рассказали, как радостные ребятишки разбирали из коробок конфеты. В основном они круглые сироты. Но есть и такие, у кого оба родителя в ополчении – и мать и отец. Словно назад, в Великую Отечественную. Отдали детей в приют, а сами приезжают на пару часов с фронта раз в неделю и реже, привозят, если могут, продукты. Промолчали бойцы об одном (да я знаю и сам): не отдали бабушкам, тетям, знакомым, а сдали в детский приют – людям нечем кормить дома детей.

Будь ты проклята, Украина!

С 1 декабря объявлено перемирие. Кто его соблюдал… Только сильней от огня зашатало Донецк. Сидишь в казарме, и слышно, как с обеих сторон гудят где-то выше крыши снаряды. Передышка в пять-десять минут, и снова летят.

Днем на рынке. Женщина торгует дешевыми безделушками – символикой ДНР: магниты, брелки и флажки. Замерзла, ходит вокруг лотка. Увидела, что я остановился смотреть.

– Купите хоть что-нибудь! – заглядывает с надеждой в глаза.

– Не на что.

Кончаются у меня деньги, хватило бы до России. Два магнита домой я купил еще месяц назад.

– А вы приходите завтра! Я работаю с девяти до пятнадцати часов. Хоть один брелок купите!

– Я приду, – не знаю я, зачем обещаю.

– Я буду вас ждать. – И снова ходит вокруг лотка.

У другого лотка старуха. Торгует из серванта посудой – советской, сейчас такой нет – да старыми книгами. Своими – видать, что не крала, не перекупала. Лежит миниатюрная чайная ложка, тяжелая, бронзовая, постарше советской.

– Сколько она?

– Пять гривен[12].

– Сколько, – действительно не расслышал я.

– Две гривны, – падает у старухи голос.

Она решила, что много просила и я сейчас распрощаюсь. Говорит и не смотрит на меня от стыда. До чего довели здесь людей…

Потерял я после ту ложку, купленную за десять гривен на рынке Донецка.

На следующий день я на рынке. Специально пришел за брелком. Ее нет, место пустое. Вчера был обстрел города, и два снаряда прилетели на рынок. Но здесь чистота. Рядом стоят другие люди и спокойно обсуждают, куда попали снаряды.

В автобусе женщина:

– Вы из ДНР?

– Да.

– Не встречали его? – достает большую фотографию: парень в гражданской одежде.

– Сын?

– Да.

– Пропал?

– Да. Еще в июле месяце.

– Нет. Не встречал.

Уже декабрь. Пять месяцев она всюду возит с собой фотографию. Пять месяцев подходит к каждому, кто «из ДНР». На сколько еще ее хватит?…

В магазине иностранная речь. Поворачиваюсь – трое военных стоят спиною ко мне, продолжая говорить на своем. Я слышал такую речь лет пятнадцать назад – записано в памяти.

– Нохчи ву? – окликаю я чеченцев.

Они поворачиваются – хищные, рыжебородые и голубоглазые.

– Я из Грозного. Служил у Сайфутди, Героя России.