Последняя песнь Акелы. Книга первая

— Господа! — Политковский, до того момента не вмешивавшийся в ссору, встал между противниками. — Одумайтесь, господа! Вы, Всеслав Романович, попросите прощения у коммодора, и я думаю, господин Скотт, простив вас, тоже извинится! Вы оба, под давлением обстоятельств, были несколько не в себе. И в запале наговорили и сделали много лишнего, но это ведь не повод, чтобы становиться врагами, тем более доводить дело до убийства, пусть и освященного законом!

— А вам, гошподин помощник, я бы пошоветовал жаткнутьшя и шледовать швоим куршом в мешто, отведенное вам влаштями, ешли не хотите пошледовать жа вашим капитаном, — морщась от боли на каждом слове, проворчал комендант. — Мак-Дугал! Жовите уже ваших лоботряшов! Гошподин капитан жашиделшя у меня в гоштях! И вы, — повернулся он к Политковскому, — убирайтешь немедленно!

Несмотря на пожелание коменданта, до бараков старпом добрался только к вечеру. Больше часа он провел возле ограды резиденции и, дождавшись, когда вооруженный караул из четырех хайлендеров выведет Арсенина на улицу, проследовал за ними до здания полицейского участка. Спустя немного времени, после того как солдаты, передав задержанного в руки полицейских, удалились, Политковский навестил местный околоток и сравнительно быстро договорился со служителями закона о возможности помещения капитана в одиночную камеру и о питании его из ближайшей приличной ресторации за счет средств экипажа. Цивилизованные люди всегда могут договориться между собой. Другое дело, что расположение полицейского начальства стоило пяти фунтов, ну да где на Земле взяток не берут?

Прибыв в расположение экипажа, Политковский, построив весь личный состав во дворе, поделился с соотечественниками грустными новостями. Понурый строй молча выслушал рассказ старпома о несчастливом завершении визита к коменданту. Окончив горестное повествование, Политковский уже хотел дать команду разойтись, когда чей-то голос из глубины строя спросил:

— Так чего ж теперь с капитаном-то будет?

— Не знаю, — недовольно буркнул старпом. — В данном случае может произойти все, что угодно. Комендант, пся крев, грозился Всеслава Романовича за шею повесить. А так как капитан наш англичашке изрядно зубов повыбил, тот обиду долго не забудет и угрозу свою осуществить может, на что, к нашему прискорбию, власти у него с избытком.

На следующий день караул у ворот периметра усилили. Вечно скучающего констебля заменили отделением восемнадцатого Королевского Ирландского полка, разрешив выход в город не более чем троим за раз, хотя особо стремления выйти за ограду русские моряки не проявляли. Весь личный состав «Одиссея» остался за забором, ограничившись регулярным поплевыванием в сторону караула, и только Туташхиа, прихватив с собой Троцкого, ушел в город и вернулся в расположение поздним вечером, так никому и не сказав, где он провел время и что делал. Не добившись вразумительного ответа от горца, ну не считать же ответом «по городу гулял, на местных немножко смотрел», Политковский взял в оборот Троцкого. Выяснив после почти часовой беседы, что большую часть дня Туташхиа ходил вокруг полицейского участка, благо он в городе имелся в единственном числе, старпом отпустил Льва отдыхать, но кое-какие выводы для себя сделал и крепко над ними призадумался. А когда утром ему доложили, что большую часть ночи неугомонный горец в расположении отсутствовал, окончательно убедился в их правоте.

Глава семнадцатая

17 ноября 1899 года. Дурбан

Весь следующий день Дато посвятил своему снаряжению, не отличавшемуся большим разнообразием. С утра и до обеда он с большой основательностью точил родовой кинжал, доведя клинок до такой остроты, что теперь, чтобы порезаться, достаточно было провести по лезвию пальцем. Закончив возиться с заточкой, Туташхиа вплел в хвост кнута добытый невесть где кусок свинца, превратив хлыст в смертельно опасное оружие. Сочтя дневную работу законченной, Дато о чем-то пошептался с Троцким и, невзирая на то, что до вечера оставалась еще уйма времени, отправился спать. Но стоило вахтенному отбить две ночные склянки, как горец бесшумно поднялся со своей койки.

— Вставай, брат, — прошептал Туташхиа, аккуратно тряся Троцкого. — Только тихо вставай, не разбуди никого.

— Да проснулся я, проснулся, — несколько недовольным спросонья тоном проворчал Троцкий, опуская босые ноги на пол. — А насчет разбудить, тут хоть кричи, хоть из пушки пали, никто без боцманской дудки глаз не откроет.

Однако, вопреки собственным словам, Лев сразу обуваться не стал и, взяв в руки сапоги и тощий вещмешок, побрел к выходу из барака.

— Ну и шо вы можете мне за это сказать, босяки? — раздался из темноты громкий шепот Корено, едва друзья зашли за угол барака. — Дато! Ты авторитетный вроде налетчик, а не фраер, но имеешь поступков как последний поц…

— Чего тебе надо, Нико? — нахмурился горец. — Есть что сказать — говори, нет — уйди с дороги, некогда нам.