Последняя поэма

Пока не появился Келебримбер и братья, опишу еще эту залу, так как в ней вскоре предстояло разыграться событиям роковым, которые красными буквами въелись в уцелевшие свитки Эрегиона. Итак, вместо стен, поднимались ряды легких, изящных, и, вместе с тем, непоколебимо твердых колонн, выполненных в форме стволов падубов, они полнили воздух легким изумрудным сиянием, а в верхней части, расходились кронами, которые, словно живыми ветвями, подпирали галерку, по которой иногда проходили эльфы, иногда свешивались вниз, смеялись, кричали, пели что-то сидевшим за столами. Ну а под навесом царил легко-изумрудный полумрак, казалось — будто это таинственное сердце леса; и вот оттуда один за другим выплывали легкие, словно ладьи прекрасные, эльфийские девы; они несли подносы с кушаньем, еще сосуды с благоуханными напитками, в дополнение к тому изобилию, которое высилось на столах. Свет падал из-под высокого, вытянутого купола, там, на высоте метров пятидесяти, стены плавно сходились, а расположенные на них небольшие, но многочисленные окошечки пропускали многочисленные, переплетающиеся меж собою в светоносное облако лучи — и вот это облако, яркое вверху, постепенно тускнело книзу, но, все-таки, у столов было достаточно ясно, и даже не столько от этих лучей, сколько от сияющих, счастливых ликов. Воздух наполненный ароматами, как кушаний, так и благоуханьем эльфийских дев, был, между с тем, очень свеж, и если прислушаться, то за пеньем голосов, можно было различить и многочисленные, беспрерывные птичьи трели, только вот откуда они доносятся было не понять.

Изливающий ярко-изумрудный цвет трон, который высился во главе столов, пока пустовал; так же пустовали и несколько ближних мест, предназначенных для всех братьев, а так же Барахира, хоббитов, и для Эрмела. Для Эрмела было приготовлено высокое, изливающее белесый свет кресло, едва ли не более высокое, чем трон Келебримбера, и стояло оно рядом с троном государя. Прямо за троном была высокая, распахнутая дверь, за ним, весь наполненный потоками солнечного злата, сиял коридор, и вот оттуда бесшумно влетел один из дворцовых эльфов и громко возвестил:

— Великий мудрец Эрмел, и Келебримбер, наш государь, приближаются.

Весь об этом, в несколько мгновений, облетела всю залу, и тут все голоса смолкли, и только отчетливее проступило птичье пенье. Некоторые переглядывались, дарили друг другу сияющие, восторженные взгляды, говорили:

— …Раньше то хороша наша жизнь была, ну а теперь вернулось благословение святых дней, теперь заживем лучше, чем в Валиноре.

Да — в это время по сияющему солнечному коридору приближался к зале государь Келебримбер, а рядом с ним — Эрмел. Не тот, конечно, Эрмел, который в это же время разговаривал с Альфонсо у реки, но точная его копия. И этот Эрмел лучился спокойным сильным светом, весь был в белесой, чистой аурой; и все черты его, и каждое движенье, высказывали внутреннее спокойствие и гармонию. Государь же Келебримбер, напротив, был чрезвычайно мрачен, даже и шел слегка согнувшись, словно бы незримая тяжесть давила на его плечи. У него были плотно сжаты губы — перед Эрмелом он похож был на преступника, которого мучили угрызенья совести. Так же, на лице государя были недавно полученные ожоги, некоторые волосы слиплись от жара; разорваны и прожжены были в нескольких местах его некогда светлые одежды. Казалось, что он только что вырвался из схватки с огненным демоном…

* * *

На деле же произошло вот что: перед пиром Эрмел попросил Келебримбера показать его кузницу. Ведь Келебримбер и прежде был искуснейшим в Эрегионе кузнецом, но после гибели дочери, кузница стала его любимым времяпрепровожденьем, и всю страсть свою, и всю горечь отдавал он своим твореньям, и эльфы, и гномы говорили, что только то, что создал Феанор, превосходило работы Келебримбера. Металлы были живыми для государя, он душою сливался с ними, и все они хранили частичку его бесконечной души. И вся кузнеца, заполненная многочисленной изящной ковкой, напоминала внутренности некоего искусственного, но вместе с тем и живого, жаркого сердца. Келебримбер не мог не исполнить просьбу гостя. Да — государь по прежнему подозревал Эрмела, даже почти и чувствовал, что — это враг, однако же, ничего не мог поделать, хотя бы с радостью, выгнал его не только из дворца, но и вообще из Эрегиона. Он чувствовал, что, где-то в глубине старец неискренен, но что можно было поделать, когда все без исключения поданные, были буквально влюблены в этого старца. Оставалось только провести его в кузнецу, да еще исполнить его просьбу, чтобы все ушли, оставили их в одиночестве. Иного творения Келебримбера приводили в восторг больший, чем все красоты Эрегиона вместе взятые, Эрмел взглянул на них только мельком, как на что-то давно уже знакомое и поднадоевшие; кинул чуть заметно, и проговорил спокойным своим, приветливым голосом:

— Да, воистину, государь, не зря вас называют величайшим кузнецом Среднеземья, нашего времени. У вас, право, есть чему поучиться…